Неопубликованное интервью — Журнальный зал
Из встреч с сибирской интеллигенцией. Томск, Красноярск
Он прожил замечательную, долгую и многотрудную жизнь — человека, литератора и бойца. Он так и остался вечным бойцом — на полях своих книг показывая, как никто, боль, кровь и жуть своей главной противницы — Войны; он удивлял нас, переставших удивляться, на страницах газет и журналов, в своих многочисленных интервью, одновременно грубых и правдивых, в которых обязательно проявлялось главное — душа человека.
Андрей Сотников
Вспоминая жизнь свою
В 45-м году после госпиталя я женился — совершил поступок, который Богом предопределен. Было мне двадцать лет и жене двадцать лет. Ехать мне в Сибирь в общем-то некуда было, поэтому поехали на родину жены, и я 24 года прожил на Урале.
Из них 19 — самые молодые годы, самые трудные были прожиты в городе Чусовом на Урале, городишке маленьком, дымном, рабочем, темном. Там родились и выросли дети, там остались молодые годы и там я переживал все, что наш дорогой генералиссимус и наши дорогие маршалы предоставили нам: возможность после войны или погибнуть, или выжить. Мы с женой выжили. Очень многие погибли в этой страшной борьбе с нуждой, выброшенные на помойку жизни, забытые всеми.
Там с женой мы похоронили первого ребенка, потому что его кормить нечем было. Там пожили мы и на улице, и в холоде, и в голоде, — но выжили.
Прожив 18 лет в Чусовом, а после окончания Высших литературных курсов несколько лет в Перми и 11 лет в Вологде, я наконец понял, что любить родину, любить несколько болезненно, притчевато, как я люблю, издалека хорошо, а ближе еще лучше, и на старости лет нужно жить дома, доживать свои дни дома.
И вот уже второй десяток, как я сибиряк, в родном селе у меня есть изба, в Академгородке есть квартира.
Таким образом, как-то мне удалось, живя на Урале и в Вологде, сохранить приверженность и преданность родной земле. Но как Пушкин говорил: «Все ж к родимому пределу…»
С возрастом жить труднее, думать тяжелее, а писать – так во сто крат
И, вообще, скажу вам, с возрастом жить труднее, думать тяжелее, а писать — так во сто крат труднее. Я порой завидую тем писателям, которые пишут много, пишут хорошо, часто издаются. Порой меня захватывает желание полегче жить, или, как сказал Вася Белов, «жить по упрощенной задаче». Но это ненадолго.
…Меня потрясает благодушие, бестревожность, какая-то способность забываться. Мне кажется, что у нас уже целое поколение, если не два, воспринимают наши рассказы о войне как какую-то сказку про Иванушку-дурачка. Быть может, мы недостаточно талантливы, быть может, недостаточно хорошо об этом пишем, может, есть силы, сдерживающие нас, чтоб мы не до конца вскрывали весь ужас войны той… Мы как-то забыли, что победу мы добыли огромнейшим потоком крови, страшной травмой нашей русской нации.
Я понимаю, каждому человеку и обществу хочется выглядеть лучше. Но это, на мой взгляд, совершенно не должно касаться писателя. Писатель, если он чувствует себя самостоятельно мыслящим человеком, он сам себе судья и господин, он не может об этом молчать. Он должен говорить с людьми на том языке, на котором способен говорить и возвыситься до той правды, на которую способен…
Мне дорог мой народ, мое Отечество. Все, что у него болит, болит и у меня. Но у меня болит еще, помимо всего прочего, когда врут. Когда врут бесконечно, — это уже привычный климат лжи. Я думаю, что общество, которое столько пролило крови, столько страдало, достойно уважения правдой, оно должно жить ощущением правды, порядочности, честности.
И я рад, что начал писать в период, когда существовала так называемая «лакировочная литература». Литература уникальная в своем роде, нигде в мире небывалая и только закономерно рожденная у нас за счет лжи, обмана. И вот общество все же смогло преодолеть этот страшный недуг и прежде всего за счет творческих потенциальных сил в своем народе. И я дожил до такого счастья, когда литература возвысилась до правды, и рассказал народу эту правду, и от этого не пострадал никто; просто стали себя чувствовать лучше, и какие-то изменения произошли не без влияния этой литературы, так называемой деревенской прозы. И я верю, что мы доживем до такого времени, когда сможем откровенно смотреть друг другу в глаза. Если только это будет утеряно, общество наше переродится, оно имеет к этому тенденцию; оно станет совершенно мне непонятным. Во всяком случае, не тем, за которое я воевал.
Все-таки я верю в потенциальные возможности русского народа и думаю, что наши недуги окажутся преходящими.
В общем-то, мы побеждали и не такое, эти недуги преодолимы.
Меня часто на встречах спрашивают: как жить дальше? Чем жить? И я думаю, почему именно у меня? Может быть, потому, что я, сам того не ведая, дотронулся до каких-то болевых точек жизни. Только начал дотрагиваться…
Я не обыватель, который думает, что история литературы с него началась, на нем закончилась. Мой скромный труд пусть будет той площадкой, с которой начнут свой путь люди будущего, кто придет нам на смену.
Я всегда любил не тех, кто знает истину, а тех, кто ищет ее
Какой-то высшей истины человечество в целом не достигло, а я всего лишь его маленькая составная часть. Но я всегда больше любил людей не тех, которые знают истину, а которые ищут ее. Мне довелось побывать у Гроба Господня в Иерусалиме. Я его всегда представлял литературно, театрально, во многом благодаря игровым фильмам о Христе, которые я совершенно не перевариваю. В них правда киношная, а Правда и Вера — это явление высшей силы, они рождаются вместе с человеком и существуют для него.
В тот момент, когда я побывал у Гроба Господня, ощутил это, в этом моем шаге, в дне прожитом была подготовка к этой встрече. Я бы хотел, чтобы каждый из нас имел Бога в душе и чтобы он всегда был высоким, недоступным, и это стремление к чему-то высочайшему, малодоступному, что нельзя потрогать руками, — есть высочайшее духовное счастье человека. Вот в этом направлении я всю жизнь и работал, стараясь самоусовершенствоваться каждой книгой.
Я начинал мой путь в литературе очень примитивно, как областной писатель, и было у меня много соблазнов остаться областным писателем, надо было сделать усилие над собой для преодоления своей неуклюжести, невежества, я не говорю, что до конца преодолел их, на это не хватит и всей моей жизни. А опорой для меня всегда служила строгая с виду, прекрасная сибирская природа, она сама по себе борющийся организм, существующий не просто. Каждый день в ней происходят изменения, бывает она сурова в бурю, в час половодья несчастна, бывает прекрасна.
Я благодарен времени, до которого дожил, когда могу писать в меру того умения, которого достиг, а умение это, как горизонт: чем ближе к нему приближаешься, тем оно дальше отдаляется. Я не люблю писателей, которые говорят: у меня нечего исправить. Если Гоголь по восемь раз свои творения переписывал, все не был доволен, так нам Бог велел и по восемнадцать раз переделывать, чтоб хоть какую-то полноценную продукцию представить.
Из ответов на вопросы
— Виктор Петрович, как Вы считаете, может сегодня пригодиться советская мораль, высказывания, подобные Николаю Островскому: «Чтобы не было мучительно больно за бессмысленно прожитые годы…»
Мораль по Островскому знал я когда-то в детстве, в юности следовал ей, но за мои семь десятилетий столько было прожито морали, столько произнесено демагогии, столько было спекуляции на этой фразе, на жизни Островского, спекуляции на всякой примерной жизни и вождей, и гениев.
Их сначала убьют у нас в России, а потом в пример ставят. (Я бы хотел, чтобы, вспоминая Александра Сергеевича Пушкина, люди молились, а идет буквально вакханалия по Пушкину, все его вспоминают, все отыскивают цитаты, всем он сгодился.)
Самое главное в нас — утрата духовности, нравственности. Прежде чем думать о борьбе за все человечество, давайте лучше поборемся за самих себя, за наших детей. А чтобы не было «мучительно больно», работать надо, как работали крестьяне — за все отвечать во дворе, в доме, за детей, за печку, за дрова, за скотину…
— Как Вам удается оставаться самим собой?
Виноваты в этом мама, семья и природа. Я знаю людей, которые всю жизнь состояли в коммунистах, и их даже эта партия не смогла испортить, настолько они хорошо были воспитаны отцом, матерью, жизнью самой, что никакая идеология: ни фашистская, ни коммунистическая — не могла на них повлиять.
Как-то меня осматривал молодой доктор, что не назовет, все больное.
На чем же тогда живу, — спрашиваю. У вас, — говорит, — огромный потенциальный заряд жизненных сил. Вот на нем и живете, он вас и спасает.
Многое у меня война отняла: часть памяти отшибло на Днепре, зрение, но многое и оставила, — я не загадывал прожить дольше пятидесяти. Думаю, что живу сейчас годы моей мамы, которая погибла в 29 лет. Она невинная жертва, в 30-м году утонула в Енисее, плывя с передачей к отцу в тюрьму. Вот столько лет мне дано, о которых я и не мечтал — я доживаю мамин век. Настолько этот человек был из чистой, доброй крестьянской семьи, настолько он был благороден, трудолюбив, — было бы неправильно, если бы я жил по-иному, перед памятью матери, перед памятью бабушки.
— Как Вы считаете, в России остался народ или одно население?
Один мой знакомый, летчик, получил квартиру в новом доме, я тогда был у него, и был в другой раз, совсем недавно — не узнал ни дома, ни подъезда, настолько все обезображено, исписано, в подъезде пахнет мочой, дерьмом; можно еще и другое называть: отрубленные головы, брошенные дети, взорванные дома — за все это существует возмездие, наверно, мы потеряли это право — называться народом.
Владимир Алексеевич Солоухин, который сказал фразу, что народа у нас нет, осталось одно население, он был человек мудрый и если сказал так, то не без оснований. Я хочу, чтоб без войны, без кровопролития наш человек вернулся к своему привычному облику, к тому, каким Бог задумал русского: добродушным, трудолюбивым, терпимым.
— Может, наши дети будут жить лучше нас, счастливее нас?
Если бы я думал иначе, то давно бы умер, и руки бы на себя не накладывал, а просто умер от безысходности — я человек, настроенный оптимистически, привык смотреть вперед. Трудно, конечно, будет нашим ребятишкам, но они должны выдюжить, должны сделать сами себя. Мы оставляем им очень плохое наследство: разоренную землю, разоренные души, запутанный ум; через горе, через утраты, через большие потери, я надеюсь, они прозреют, только надо приучать их к труду: сажать, а не рубить, подбирать, а не бросать — с этой малости начнут, тогда есть надежда. Потенциальное могущество нация еще сохранила, оно не может пропасть в такой прекрасной стране.
Подготовил Андрей Сотников (Томск, Красноярск)
Официальное досье:
Астафьев Виктор Петрович (1924-2001), известный русский писатель и публицист. Родился 1 мая в селе Овсянка Красноярского края. В 1942 ушел на фронт. После войны долгое время жил на Урале в г. Чусовом, где в газете «Чусовский рабочий» напечатан его первый рассказ. Первый сборник рассказов — «До будущей весны» (Пермь, 1953). Окончил Высшие литературные курсы (1961). Член Союза писателей. Наиболее известные произведения: «Стародуб» (1960), «Кража» (1968), «Последний поклон» (1968), «Пастух и пастушка» (1973), «Царь-рыба» (1977), «Печальный детектив» (1986), «Зрячий посох» (1991) — переведены на многие языки. Автор сценариев к художественным фильмам «Дважды рожденный», «Звездопад» и др. Лауреат Государственных премий СССР (1978) и РСФСР, Герой Социалистического Труда (1989), награжден орденом Трудового Красного Знамени (1984), Дружбы народов (1994).
Виктор Астафьев: «Что стоила нам эта победа? Что сделала она с людьми?» | Статьи
1 мая Виктору Петровичу Астафьеву исполнилось бы 85 лет. Один из крупнейших русских писателей второй половины ХХ века, он не был обойден ни читательским успехом, ни официальными регалиями. Он был живой классик. Но не «прикормленный» властью, а могучий, мятущийся и бунтующий дух. Астафьев родился в день памяти воина-мученика Виктора. И это многое объясняет в его характере, поступках, судьбе — и в его книгах. «Царь-рыба», «Последний поклон», «Прокляты и убиты»… — он пробивался к своей правде о России, ее народе, судьбе, ее истории, о ее главной в этом веке трагедии и победе — в Великой Отечественной войне, на которой он был солдатом, — восторгаясь и отчаиваясь, любя и ненавидя. И читают его с восхищением и яростью. И так же будут читать и только что выпущенную в Иркутске издателем Геннадием Сапроновым 800-страничную книгу писем Астафьева «Нет мне ответа…», эпистолярный дневник писателя за 1952-2001 годы.
Астафьев задает вопросы. Ответ на них — искать нам. Каждому свой.
Пройдет неделя, и радио и телевидение заговорят о войне и Победе. И мы вспомним прекрасные фильмы, и заплачем над великими песнями, и проведем этот день со слезами любви и печали. И будем довольны своей памятью и чувствительным сердцем, пока не застанем себя на мысли, что война понемногу становится эстетическим явлением, лестным для сердца духовным переживанием. Как будто мы дописали книгу памяти, и всё это теперь только история — времена Спарты, Александра Великого, Ганнибала, солнца Аустерлица. Можно приглашать, как на юбилей Победы, Аллу Борисовну Пугачеву в алых шелках пущенного на платье знамени и считать эту страницу истории закрытой.
Но я снимаю с полки «Проклятых и убитых» Виктора Петровича Астафьева, и всё идет прахом. Не было за последние годы художника более беспокойного. Похвалы ему были вызывающи, укоры слишком запальчивы. Словно обе стороны промахивались — и обнимали не того, и не на того гневались.
Да так оно и было, потому что спорили друг с другом одинаково злые, из одного корня проросшие идеи, не хотевшие знать своего родства или торопившиеся скрыть его.
Наша демократия, по справедливому слову философа Карена Свасьяна, бывшая только злой шуткой компартии, «последним постановлением Политбюро», надеялась обольстить художника пропиской по своим рядам, а сами коммунисты, не узнающие себя в кривом зеркале дурного своего порождения, спешили обвинить его в потакании этой демократии и искажении образа великой войны. Ну а, уж известно, когда схватятся идеи, до человека дела нет. И я не буду говорить обо всем творчестве Виктора Петровича, о его свете и силе, а скажу только об этой самой мучительной в русской литературе книге «Прокляты и убиты», где солдатская отвага виднее всего.
Это вначале казалось, что можно загородиться миром, уврачевать душу, избыть войну. Но Виктор Петрович впервые сказал нестерпимое — что с войны вообще нельзя вернуться. То, что произошло там в такие короткие по отношению ко всей последующей жизни годы, было настолько чуждо самому существу жизни, что никакого успокоения уже не могло быть.
Одного его вопроса довольно, чтобы измучиться: «Как это так и почему тянется и тянется по истории, и не только российской, эта вечная тема: посылают себе подобных на убой. Ведь это выходит брат брата во Христе предает, брат брата убивает? …Боже милостивый! Зачем ты дал неразумному существу в руки такую страшную силу. Зачем ты научил его убивать, но не дал возможности воскресать, чтобы он мог дивиться плодам безумия своего? Сюда его, стервеца, сюда царя и холопа в одном лице… Нет, не в одном лице, а стадом, стадом: и царей, и королей, и вождей на десять дней из дворцов, храмов, партийных кабинетов — на Великокриницкий плацдарм! Чтобы облаком накрыли их вши, чтобы ни соли, ни хлеба, чтобы крысы отъедали им носы и уши, чтобы приняли они на свою шкуру то, чему название — война».
Вот тут и видно, что принес Астафьев в военную тему и почему его роман встретил общее сопротивление.
Воевавшие люди в большинстве приняли книгу как вызов, даже как оскорбление. Словно Астафьев что-то самое значительное, самое опорное, самое несомненное отнял.
Ось, на которой стояла жизнь, выдернул. И с кем бы в те дни, да и сейчас, об Астафьеве ни заговорил — этого болезненного угла не обойти. И смерть художника переменила тут мало. Притворяться, что художник стоит в общем ряду ветеранов ни его сверстники не дадут, ни сам он ОТТУДА не позволит.
Мы всё еще не хотим слушать его: «Размышляя над судьбами больших, главных людей войны, — пишет он, — я думаю, что пали рано и кару незаслуженную приняли наши славные маршалы — победители и полководцы оттого, что не попросили прощения у мертвых, не повинились перед Богом, перед неслыханные страдания перенесшим народом своим… Есть такие тяжелые грехи, которые Господь и хотел бы, но не в силах простить».
Наивная это, конечно, фраза про Бога, который не в силах простить. Не встать нам на Господню точку зрения, но как человечески прекрасна и понятна она. И как это по-русски и в сердцевине своей — по-христиански! И что-то тут слышится давнее, что мы постарались забыть. Вспомним: «Цель войны — убийство, орудия войны — шпионство, измена и поощрение её, разорение жителей, ограбление их или воровство для продовольствия армии.
.. Сойдутся… на убийство друг друга, перебьют, перекалечат… а потом будут служить благодарственные молебны за то, что побили много людей (которых число еще прибавляют), и провозглашают победу, полагая, что чем больше побито людей, тем больше заслуга. Как Бог оттуда смотрит и слушает их!»
Видите — и тут: как Бог смотрит? Это спрашивал Толстой. Снисходительные читатели «прощали» Толстому его философию за высокий дар художника. Боюсь, и Виктору Петровичу теперь будут прощать. Зато, мол, вон какой «Последний поклон» и какую «Царь-рыбу» и какую «Оду огороду» написал.
А, может быть, если бы высокомерная культура не «прощала» Толстому его мысль, а услышала её здоровым нравственным умом, история пошла бы другой дорогой и не понадобилось бы снова подтверждать ее такой страшной ценой, заставляя другого художника через столетие повторять слово в слово: как Бог смотрит и слушает это?
Бог тут не фигура красноречия. Он — Бог! Судья и мера. И это Он так повернул зрение художника, и это он развел его с современниками.
С Богом у Астафьева пререкаются, на него кричат, а чаще относятся с солдатской снисходительностью: наговорили, что все может, а Он только и может, что разделить солдатское страдание. И книга потому и остановилась, и герои не восстали в послевоенных лагерях, не ушли к староверам, не дожили в муках и гибели, как обещалось в ранних интервью, что проблема была слишком высока и не могла быть решена волей одного даже великого художника.
Она могла быть непротиворечиво поставлена, когда бы строилась на безусловной вере, на евангельской правде, которая «не от мира сего». Но у писателя солдатское, истерзанное, намаянное по окопам сердце, и он еще слишком дитя своего безверного века и от земли не оторвется. Не зря и сама земля в романе так же по-солдатски истерзана и измучена, как не была еще ни в одной книге.
Прозаик хотел судить мир Божьим судом, перед которым войне нет оправдания. Да и не хотел, а само сердце, генетика русская просила христианской оценки войны. А видел мучающегося во вшах и немыслимом труде молодого себя и своих истерзанных товарищей и жалел, и не смел судить.
Вечность и евангельская правда, дыхание которой почувствовал еще из полуатеистического сознания старый человек, когда взялся за роман, столкнулась со слишком человеческой историей и оказалось, что их примирить невозможно. Потому что в вечности человек живёт перед Богом, а историю делают перед человеком на коротких полях расчета. Для человека, для страны победа может быть высокой, быть исторической гордостью на века, но как когда-то Лев Николаевич, так и Астафьев уже не о человеке и не о стране говорил, а о человечестве. О том общем организме мира, который судим не историей, а Богом, где начинается новый язык и новое небо.
«Прощайте, люди! |
И Виктор Петрович не на богословских благополучных полях, а на материале страшной войны решился сказать о неподъемной правде. В этом действительно был вызов и самому себе, своему воевавшему и победившему Витьке Потылицыну, и своим живым и мертвым товарищам.
И вызов не побежденного, не Ремарка и Бёлля, а вызов победителя, да еще сделанный в час, когда хватает мерзавцев, готовых все подвергнуть ревизии, чтобы стереть Россию с карты мира.
Но у художника нет времени ждать благополучных времен — ему отвечать за данный ему дар перед Богом одному. И книга рвется из временной правды во вневременную, из исторической — в вечную, а материал не пускает. И христианин в его читателях готов сказать «да!» евангельскому взгляду, а простой русский человек кричит: «Нет!»
Я думаю, когда это будет осознано в великой глубине по-настоящему проснувшегося русского христианского сердца, когда мы воскреснем из нынешней дроби в живое тело, читатель разом простит писателю кажущуюся несправедливость его опережающей историческое время правды. Если мы станем, наконец, христианской нацией, которой себя декларируем, мы не сможем не вернуться к евангельской по истокам истине. Рано или поздно такой роман о войне должен был быть написан. Эта книга суждена была России, и она могла появиться только здесь.
Эта правда всегда будет судить своему исповеднику одиночество, но в высшем смысле она плоть от плоти и кровь от крови еще не слышащего ее народа. И отвага ее есть отвага совершенно русская. В ней есть, может быть, не сразу узнаваемая, но самая дорогая Победа, начавшаяся в нашей последней великой Победе и сулящая всегда задерживаемую в истории, но неотвратимую в вечности написанную человечеству на роду последнюю Победу — над всеми войнами.
Война не отпустила его. Можно открыть «Проклятых и убитых» на любой странице и опять провалиться в эту тьму и в это высокое величие. И герои встанут, чтобы обнять своего фронтового товарища и разделить с ним так тяжело добытый ими покой, поблагодарить его за святое мужество рассказать о них так страшно и так благодарно, как рассказал он. Он отомстил за все их обиды, сказал за них всем подлецам праведные слова ненависти, даже рискуя при этом оказаться плохим художником (потому что зло жизни и дурных людей светлым сердцем писать не умел). Он отстоял их честь перед историей и памятью, не изменив солдатской прямоте.
Он всех их оплакал и вернул дар слёз и нашим давно высохшим на сухом ветру лживого времени глазам.
Он теперь с ними — солдат с солдатами.
5 января 1967 г. А.Н. Макарову
Русской литературой всегда двигала любовь. Ибо, как сказано одним мыслителем, «жизнь человеческая слишком коротка, чтобы расходовать ее на злобу и ненависть». Не дай бог нашей литературе утерять ее самое главное достоинство.
Конец мая — начало июня 1967 г. Ессентуки. Жене
Страшно, когда лишаешься надежды. Ты можешь сказать, что одного испорченного, изуродованного рассказа, пусть и дорогого сердцу, очень мало для таких пессимистических настроений. Но я слишком пристально слежу за тем, что происходит в нашей литературе, слишком сторожко жду изменений к лучшему и даже пытаюсь внушить себе, что они есть, что они продвигаются, и вижу: самообман уже не помогает /…/ Нас ждет великое банкротство, и мы бессильны ему противостоять. Даже единственную возможность — талант — и то нам не дают реализовать и употребить на пользу людям.
Нас засупонивают всё туже и туже. И мысль начинает работать вяло, покоряться. А чтобы творить, нужно быть бунтарем.
1973 г. И. Соколовой
Днепровские плацдармы! Я был южнее Киева, на тех самых Букринских плацдармах (на двух из трех). Ранен был там и утверждаю, до смерти буду утверждать, что так могли нас заставить переправляться и воевать только те, кому совершенно наплевать на чужую человеческую жизнь. Те, кто оставался на левом берегу и, «не щадя жизни», восславлял наши «подвиги». А мы на другой стороне Днепра, на клочке земли, голодные, холодные, без табаку, патроны со счета, гранат нету, лопат нету, подыхали, съедаемые вшами, крысами, откуда-то массой хлынувшими в окопы.
Ох, не задевали бы Вы нашей боли, нашего горя походя, пока мы еще живы. Я пробовал написать роман о Днепровском плацдарме — не могу: страшно, даже сейчас страшно. И сердце останавливается…
1973 г. Н. Волокитину
Начал писать статью для «Избранного», дошел до смерти мамы — и так стало плохо, так больно, так заболело сердце, что и жить-то как-то даже не то чтобы не хочется, а тошно.
Пишу и поэтапно вижу, как разрушалась и уничтожалась наша семья, большая, безалаберная, и среди всех жертв самая невинная, самая горькая и невозвратная — моя мама.
А биографию надо написать. Пишут все и врут, либо нажимают на жалостливые и выигрышные моменты: «тяжелое детство», «солдат», «рабочий» и вот вам — писатель, ай-лю-ли, ай-лю-ли, как его мы довели! Обрыдло всё это. Так маскируют трагедию личности и литератора, значит, и всего общества, так охотно и поспешно теряющего свое нравственное и национальное достоинство. Хочется с кем-то поговорить, поболтать. А с кем? Живу я все же в чужом краю, с чужими людьми. А где они, родные-то? И родина где? Овсянка? Это уже не моя родина, это лишь ее тень, напоминание и могилы, заросшие крапивой, без догляду и слез оставленные. Я только и плачу еще про себя обо всем — и о Родине моей, и о могилах родных. А сколько их, слез-то моих? Тут и моря мало, чтобы затопить все горе людское.
Биографию я все же напишу, пересилю себя. Большую, беспощадную.
..
Декабрь 1973 г. С.П. Залыгину
Саму Победу я встретил препаскудно, горько до слез — после госпиталя был в Ровно, в полку по борьбе с бандеровцами, и стоял на посту у казармы в ночь с восьмого на девятое мая. Поднялась стрельба, крики, ликование, и я выпалил с радости вверенную мне обойму из винтовки, за что и был отправлен на губу дураком старшиной, да и проревел до вечера, одиноко лежа на деревянных, карболкой воняющих нарах.
13 ноября 1974 г. Вологда. В.Я. Курбатову
Валя Распутин написал что-то совершенно не поддающееся моему разуму, что-то потрясающее по мастерству, проникновению в душу человека, по языку и той огромной задаче, которую он взвалил на себя и на своих героев повести «Живи и помни». И вот что страшно: привыкшее к упрощению, к отдельному восприятию жизни и литературы и приучившее к этому общество, неустойчивое, склизкое, все время как бы пытающееся заняться фигурным катанием на самодельных коньках-колодках (которые мы оковывали отожжённой проволокой), оно, это общество, вместе со своими «мыслителями» не готово к такого рода литературе. Война — понятно; победили — ясно; хорошие и плохие люди были — определенно; хороших больше, чем плохих, — неоспоримо; но вот наступила пора, и она не могла не наступить — как победили? Чего стоила нам эта победа? Что сделала она с людьми? Что, наконец, такое война, да еще современная? И самое главное, что такое хороший и плохой человек? Немец, убивающий русского, — плохой, русский, убивающий немца, — хороший. Это в какой-то момент помогало духовному нашему возвышению, поднимало над смертью и нуждой, но и приучало к упрощенному восприятию действительности, создавало удобную схему, по которой надо и можно любить себя, уважать, хвалить, и отучивало думать /…/ Пролежавший в гипсовой форме человек с больным позвоночником, вставая на ноги, нуждается в опоре, всякое движение в нем вызывает страх упасть, кости его берцовые упирают больно в таз, таз, в свою очередь, давит на ребра, ребра — на грудную клетку, а та — на шейные позвонки, через великие муки и мужество должен пройти человек, чтобы вновь получить возможность двигаться, жить естественной, нормальной жизнью.
..
Сможем ли мы? Как далеко зашла наша болезнь неподвижности? Способны ли мы уже на те муки самопожертвования, отказа от себя и своих материальных благ? Вот вопросы, на которые хочешь не хочешь уже надо давать ответы. Иначе гибель всем.
10 апреля 1987 г. Красноярск. М. и Ю. Сбитневым
Семнадцатого октября хватанул мою бабу инфаркт. Большой. Трудно она выплывала наверх. А тут нас подкопали кругом, телефон обрезали, шофер мой ко времени разобрал машину, ездил я на советском транспорте, нервничал, мерз. Однажды голова закружилась, херкнулся среди города, пробую встать, шапку схватить, а внутри вроде как все гайки с резьбы сошли. И не верится, а встать не могу. Шли молодые парень с девкой, гармонично развитые люди в дубленках и в золоте, так захохотали — такой я неуклюжий и жалкий валяюсь. Они ведь и не знают, что я на фронте из-под пули в ямку или в воронку мог унырнуть. Что, говорю, хохочете? За клоуна приняли? Не Никулин я! Тут подскочил ко мне бритвами резанный, конвоирами битый парняга-мужичок, приподнял, шапку на меня задом наперед напялил и с известным тебе хорошо жаргонным превосходством зашипел: «С-сэки! Я деда поднял? Поднял! Вы с-сэки, упадете, вас поднимать некому будет!» Умен, собака, практическим, выстраданным умом умен этот мой вечный «герой», то полпайки отдаст кровной, то прирежет невзначай.
..
19 апреля 2001 г. Красноярск. С.Н. Асламовой
Во, блин, боролись за свободу, получили ее сверху, а она не наша, не нами добытая и оскалилась, аки вольный голодный зверь. Ну, никто как Бог, может, он нам выдал последнее испытание на живучесть и право именоваться человеком.
Интервью: Сергей Астафьев — Российский культурный центр
– Расскажите свою историю в Америке. Где вы жили и работали до Техаса?
Здравствуйте, дорогие друзья! Меня зовут Сергей. До переезда в Остин я жил в Нью-Йорке около пяти лет. Я родился в Казахстане, город Усть-Каменогорск. Окончила Экономико-финансовый колледж по специальности «Эксперт-оценщик» (оценка недвижимости и интеллектуальной собственности).
В Усть-Каменогорске, будучи первокурсником, я создал общественную организацию (Региональное молодежное общественное объединение «Актив»). Мы занимались защитой и лоббированием прав человека в Казахстане и проводили социологические исследования, конференции и тренинги, где я работал в качестве учредителя и генерального директора.
Мой первый визит в США был связан с работой в Aktiv. В итоге Госдеп выбрал мою кандидатуру в качестве участника программы (International Visitor Leadership Program IVLP).
– Вы попали в Остин случайно или случайно?
Переезд в Остин из Нью-Йорка был осознанным выбором, хотя рассматривались и другие варианты города, Денвер и Майами. В принципе с Денвером было все в порядке, пока я не обнаружил, что недалеко от города, в 15 милях, в 1952 году был построен завод по производству ядерного оружия. На этом заводе были разного рода утечки, скрытые до 1970 года. Поэтому я перестал рассматривать Денвер как вариант для переезда так как там непонятный радиационный фон. Кроме того, город расположен на высоте 1600 метров над уровнем моря, что является дополнительным излучением.
Майами звучало заманчиво, но там был высокий уровень преступности, поэтому выбор пал на Остин. Это быстрорастущий город. Здесь много чего строится и уже построено. Климат довольно необычный по сравнению с Нью-Йорком, где существуют все четыре времени года.
Зима в Остине на пару недель, и меня это устраивает. Техас просторный, а парковки большие и бесплатные; это ощутимая разница после Бруклина, Манхэттена.
– Расскажите, пожалуйста, о своей профессии и почему кинолог?
Помимо общественной деятельности, мне всегда нравились собаки, поэтому в 2005 году я купила свою первую собаку, кавказскую овчарку по кличке Флора. Я даже не подозревал, что это станет началом моего бизнеса.
Я купил Флору у местных заводчиков, маленькую пушистую и очаровательную медвежонка, очень мало похожую на щенка. Потом через пару месяцев мы получили на нее документы. Моим удивлением в то время было то, что у собак также были некоторые важные документы (щенячьи карточки, паспорта прививок и родословная — документ, подтверждающий породу собаки и ее происхождение до третьего поколения). Получив бумаги, я стала выяснять, что они означают, зачем они вообще существуют и почему в графе «родители» написано ЦРК ЛПП БК, Т-1 — что означают все эти буквы с цифрами?
Чтобы получить эти буквы с цифрами в родословных, необходимо участвовать в национальных выставках собак, конкурсах и побеждать в них.
Именно в этот момент началось мое увлечение собаками в профессиональном плане. Я начал изучать требования к шоу, что там происходит, сколько это стоит, как готовиться и много вопросов, которые заставляли меня искать ответы.
Через несколько месяцев я купил еще одну собаку, кавказскую овчарку, но из другого питомника для разведения. Я назвал его Марселем. С ним мы и начали нашу выставочную карьеру. Я зарегистрировалась на выставку в классе щенков, а в классе бэби он сразу занял первое место и получил титул лучшего бэби-кобеля. Это вдохновило меня, и я захотел продолжить шоу.
Существуют национальные выставки, на которых представлены все породы собак, и монопородные выставки, на которых выставляются собаки только одной конкретной породы. Мы ходили на все. На выставках судьи оценивают собак по экстерьеру и соответствию породным параметрам. Проверяют на отсутствие дефектов, например, прикуса, что является критическим параметром оценки собаки, от которого зависит допуск или недопуск к разведению; прикус должен быть ножницеобразным, как у людей.
Также необходимо, чтобы собака чувствовала себя в ринге комфортно, никого не боялась, спокойно позволяла к себе прикасаться, не реагировала на других собак. Хотя агрессия не допускается, дисквалификация может последовать, если собака начнет рычать или иным образом проявит девиантное поведение.
Я понял, что иметь красивую и здоровую собаку недостаточно для победы; вам необходимо надлежащее образование, обучение и социализация.
Помимо выставочных, существуют также специальные виды сертификации собак для допуска к разведению. Одним из них является тест на социальную адаптацию. В зависимости от различных факторов и раздражителей во время теста собака должна показать свое поведение, реакции и характер. Это могут быть выстрелы, прямой контакт с незнакомцами, эффекты толпы, лай собак и т. д.
Помимо выставок с Марселем, я решил подготовиться к этому тесту, так как планировал его разведение. Когда я разобрался в этой теме, пришлось потрудиться, чтобы найти профессионала, который мог бы меня всему этому научить.
Я отправился с Марселем на тренировку в местный учебный центр, чтобы освоить некоторые навыки и подготовиться к тестам. Мы ходили на эти занятия полгода и чему-то научились, но меня это не устраивало. Я стал искать более квалифицированные и глубокие знания о собаках и их дрессировке. Так я начал обучение на «кинолога-заводчика» в международной федерации кинологов FCI CKK.
Самое интересное, что меня туда не хотели брать, потому что мне было всего 18 лет. Обычно в таком возрасте только у некоторых есть опыт и накопленные часы подготовки к поступлению. Поэтому мне пришлось звонить судьям, которые знали меня и моих собак со всех выставок и соревнований, и просить их написать мне рекомендации. В итоге я прошла, получила квалификацию и стала самым молодым «кинологом-заводчиком» за всю историю КПК.
Я прошла тест на социальную адаптацию с Марселем, когда ему был годик. На тот момент он уже получил титулы: лучшего представителя породы, лучшего кобеля и несколько отметок (САС) – кандидат в чемпионы страны. В итоге тест на социальную адаптацию он прошел с оценкой Т-1 (это высшая оценка, собаки породы кавказская овчарка очень редко получают оценку Т-1). Однако через несколько месяцев Марсель закрыл чемпионский титул.
Той же зимой я купил еще одного щенка кавказской овчарки по кличке Орлеана. Я продолжала занимать с ней призовые места на национальных выставках и соревнованиях. Наконец-то начали появляться первые пометы моих щенков, важная веха для любого заводчика.
Уже будучи в США, я училась в университете DUKE на курсе «собачьи эмоции и познание», что помогло мне погрузиться в психологию собак. Сейчас в Остине занимаюсь дрессировкой собак всех пород любого возраста (общий курс ОКД, курс ПРО, подготовка к выставке, дрессировка аджилити, социализация, программа для собак из приютов, коррекция агрессии, интернат). Кроме того, я учу владельцев правильно находить контакт со своими питомцами, что очень важно в любом тренировочном процессе.
– С какими трудностями вам пришлось столкнуться в Америке?
Уровень знания языка, конечно.
Неважно, что вы изучали и где; когда оказываешься в США, заново все изучаешь. Наличие акцента и беспокойство, что ты говоришь не то и что люди не поймут, мешали мне поначалу.
– Как складываются ваши отношения с родиной? Скучаете ли вы по некоторым аспектам жизни в вашей стране?
Немного скучаю по некоторым друзьям и коллегам в Казахстане. Я рад, что летают самолеты и ходят поезда. Я надеюсь, что мы будем встречаться чаще.
– Чем вы занимаетесь вне работы? Каковы ваши интересы и хобби?
Я хожу в спортзал, плаваю и редко играю в PS, но если мне нравится игра, я могу играть всю ночь напролет. Я путешествую – это вдохновляет меня. В США есть что посмотреть.
– Что бы вы еще хотели рассказать о себе?
В этом году я выпустила витамины для собак для поддержания здоровья суставов, костей, кожи и шерсти – специально разработанная формула для лучшего пищеварения в желудке, с высоким содержанием незаменимых веществ.
Эти витамины полезны как для щенков, так и для взрослых собак всех пород. К сожалению, многие собаки подвержены риску возникновения проблем с суставами, костями, кожей и шерстью из-за несбалансированного питания, незначительных травм или особенностей породы. Крупные породы подвержены большему риску, поэтому всегда лучше принимать витамины для поддержки суставов и костей в качестве профилактической меры, чтобы минимизировать риски в будущем. К сожалению, многие владельцы собак не уделяют этому аспекту особого внимания, хотя и должны, потому что предотвратить легче, чем лечить.
– Чего, на ваш взгляд, не хватает в Остине?
Остин — удивительный город, необыкновенная квинтэссенция разных культур, профессий и стилей. Сам город похож на природный оазис в пустыне.
Я хочу видеть улучшения в различных услугах. Сервис должен быть и может быть лучше, и я уверен, что мы сможем это сделать.
– Ваши любимые книги и фильмы?
Скажем, что я смотрел и читал в последнее время и что нашло во мне отклик.
Фильмы: Звоните Джейн, Донни Дарко, Меланхолия, Жар-птица (2021) Книги: прослушивание аудиокниги 1984, чтение «Атлант расправил плечи» и «Над пропастью во ржи».
– Что бы вы хотели пожелать русскоязычным жителям Остина?
Если вы счастливый владелец собаки, обязательно посещайте занятия по дрессировке, независимо от возраста вашего питомца. Если вы думаете, что ваша собака старая, скажем, 5 или 6 лет, и она ей больше не нужна, или она все равно ничему не научится, вы ошибаетесь. Собаки очень любят дрессировку, что полезно для их психологического здоровья и формирования новых нейронных связей, что благотворно сказывается на здоровье вашего питомца в целом. То же самое касается и тех, кто только что приобрел щенка – не медлите с обращением к специалистам. Чем раньше вы начнете тренироваться, тем быстрее вы и ваша собака научитесь получать удовольствие от прогулок в любом месте.
Контактная информация:
https://www.
lonestardog.club
Instagram: instagram.com/dog_training_austin
Интервьюер: Светлана Бэнкс
Редактор: Ольга Фальковски
Издательство: Российский культурный центр
Виктор Астафьев, писавший о сельской России, умер в возрасте 77 лет
Искусство|Виктор Астафьев, писавший о сельской России, умер в возрасте 77 лет
https://www.nytimes.com/2001/12/03/arts/viktor-astafyev-who-wrote-of-rural-russia-dies-at-77.htmlРеклама
Продолжить чтение основного сюжета См. статью в исходном контексте от
3 декабря 2001 г., раздел F, стр. 6Купить репринты
Посмотреть на Timesmachine
9000 2 TimesMachine — это эксклюзивное преимущество для доставки на дом и цифровых подписчики. Виктор Астафьев, писатель, прославившийся своими суровыми романами о дороговизне победы Советского Союза во Второй мировой войне и мрачными повествованиями о лагерях для военнопленных, алкоголизме и безысходности провинциальной российской жизни, скончался в четверг у себя дома в Красноярске, Сибирь.
. Ему было 77,
Сообщалось, что причиной был инсульт. Весной г-н Астафьев перенес инсульт и с тех пор серьезно болен; В начале ноября его снова госпитализировали, но российское телевидение сообщило, что он продолжает работу над последней книгой трилогии под названием «Хочу выжить». от конфликта, известного здесь как Великая Отечественная война, до хрущевского периода культурной оттепели и до писательской школы, известной как «деревенская проза» 9.0003
Г-н Астафьев, родился в 1924 году в Красноярском крае от родителей, умерших от голода в первые советские годы, жил в детском доме и добровольцем ушел на фронт в Великую Отечественную войну. Он жил в Перми и Вологде, но вернулся в Овсянку, свою родовую деревню в Красноярске, где построил себе дом, рубил себе дрова и не только наблюдал, но и жил деревенской жизнью.
Он неоднократно возвращался к этим темам в своей литературе.
С публикацией в 1959 рассказа «Переправа» г-н Астафьев стал литературной звездой. «Где-то звучит война», роман, который вскоре последовал, был одним из многих романов о войне, которые имели большое значение для его поколения.
«Проклятые и мертвые», изданные в середине 1970-х годов, считались наиболее правдивым изображением в русской литературе Второй мировой войны и ее разрушительных последствий для русской деревни. В своих романах о войне г-н Астафьев подвергал сомнению решения, принимаемые Сталиным и советскими военачальниками.
«Царь Рыба», одно из немногих произведений г-на Астафьева, переведенное на английский язык, представляет собой эпический, несколько мифологический рассказ об угрозе экологической катастрофы в Сибири, еще одна излюбленная тема. «Грустный детектив», опубликованный в 1980-х годах, когда советская система согнулась под застойным правлением Брежнева, рассказывает о несчастной жизни детектива в депрессивном российском городке.
Произведения г-на Астафьева были грубо реалистичны, но критики хвалили его прозу за поэтичность. Он пользовался большим почетом даже в советское время, получая такие награды, как Государственная премия России в 1975 за «Проклятых и мертвых», но он осмелился бросить вызов нападкам советских властей на Александра Солженицына.
Может быть, потому что он видел смерть, он не боялся, заявил на прошлой неделе российскому телевидению актер и режиссер МХТ Олег Табаков.
У г-на Астафьева были некрасивые моменты антисемитизма, обвиняя евреев в своих трудах в развращении русской культуры. Но в последние годы его называли совестью русской литературы, а российская интеллигенция восхищалась его неприятием чеченской войны и его отказом признать вновь принятый советский гимн государственным гимном России.
«Это был дурацкий гимн и дурацкая вечеринка», — сказал он в интервью.
После смерти г-на Астафьева некоторые комментаторы говорили, что Овсянка присоединится к дому Пушкина на Псковщине и имению Толстого в качестве места литературных паломников. Но законодательный орган Красноярского края этим летом отклонил ходатайство губернатора Александра Лебедя, бывшего генерала, о выделении г-ну Астафьеву как великому писателю специальной пенсии в размере около 117 долларов в месяц. Законодатели-коммунисты заблокировали эту меру, но «Российский алюминий», один из промышленных гигантов региона, заявил, что выплатит пенсию.