Ошибка — Цветаева. Полный текст стихотворения — Ошибка
Литература
Каталог стихотворений
Марина Цветаева — стихи
Марина Цветаева
Ошибка
Когда снежинку, что легко летает,
Как звездочка упавшая скользя,
Берешь рукой — она слезинкой тает,
И возвратить воздушность ей нельзя.
Когда пленясь прозрачностью медузы,
Ее коснемся мы капризом рук,
Она, как пленник, заключенный в узы,
Вдруг побледнеет и погибнет вдруг.
Когда хотим мы в мотыльках-скитальцах
Видать не грезу, а земную быль —
Где их наряд? От них на наших пальцах
Одна зарей раскрашенная пыль!
Оставь полет снежинкам с мотыльками
И не губи медузу на песках!
Нельзя мечту свою хватать руками,
Нельзя мечту свою держать в руках!
Нельзя тому, что было грустью зыбкой,
Сказать: «Будь страсть! Горя безумствуй, рдей!»
Твоя любовь была такой ошибкой, —
Но без любви мы гибнем. Чародей!
О любви
О жизни
20 строк
Серебряный век
Стихи Цветаевой Марины Ивановны – О любви
Стихи Цветаевой Марины Ивановны – О жизни
Стихи Цветаевой Марины Ивановны – 20 строк
Стихи Цветаевой Марины Ивановны – Серебряный век
Другие стихи этого автора
Так
Почему ты плачешь? — Так.
—
Плакать так смешно и глупо.
Для детей
Мне нравится, что Вы больны не мной…
Мне нравится, что Вы больны не мной,
Мне нравится, что я больна не Вами,
О любви
Они и мы
Героини испанских преданий
Умирали, любя,
О любви
Так будет
Словно тихий ребенок, обласканный тьмой,
С бесконечным томленьем в блуждающем взоре,
О жизни
Вот
Вот: слышится — а слов не слышу,
Вот: близится — и тьмится вдруг…
Серебряный век
Моим стихам, написанным так рано…
Моим стихам, написанным так рано,
Что и не знала я, что я — поэт,
Серебряный век
Как читать
Публикация
Как читать «Преступление и наказание» Достоевского
Рассказываем о масштабном психологическом исследовании русского классика
Публикация
Как читать «Белую гвардию» Булгакова
Литературная традиция, христианские образы и размышления о конце света
Публикация
Как читать «Очарованного странника» Лескова
Почему Иван Флягин оказывается праведником, несмотря на далеко не безгрешную жизнь
Публикация
Как читать поэзию: основы стихосложения для начинающих
Что такое ритм, как отличить ямб от хорея и могут ли стихи быть без рифмы
Публикация
Как читать «Лето Господне» Шмелева
Почему в произведении о детстве важную роль играют религиозные образы
Публикация
Как читать «Двенадцать» Блока
На какие детали нужно обратить внимание, чтобы не упустить скрытые смыслы в поэме
Публикация
Как читать «Темные аллеи» Бунина
На что обратить внимание, чтобы понять знаменитый рассказ Ивана Бунина
Публикация
Как читать «Гранатовый браслет» Куприна
Что должен знать современный читатель, чтобы по-настоящему понять трагедию влюбленного чиновника
Публикация
Как читать «Доктора Живаго» Пастернака
Рассказываем о ключевых темах, образах и конфликтах романа Пастернака
Публикация
Как читать Набокова
Родина, шахматы, бабочки и цвет в его романах
«Культура.
РФ» — гуманитарный просветительский проект, посвященный культуре России. Мы рассказываем об интересных и значимых событиях и людях в истории литературы, архитектуры, музыки, кино, театра, а также о народных традициях и памятниках нашей природы в формате просветительских статей, заметок, интервью, тестов, новостей и в любых современных интернет-форматах.
- О проекте
- Открытые данные
© 2013–2023, Минкультуры России. Все права защищены
Контакты
- E-mail: [email protected]
- Нашли опечатку? Ctrl+Enter
Материалы
При цитировании и копировании материалов с портала активная гиперссылка обязательна
«Если история несправедлива, поэт обязан пойти против нее». Что Марина Цветаева говорила о войне, мире и любви век назад
Интервью после смерти, беседа с человеком через 80 лет после его самоубийства — возможно ли это? Представьте — да! Ибо Марина Цветаева не просто наша современница — она всю жизнь, каждым часом своим, вела и ведет своеобразный диалог с будущим — разговор с нами — внуками своими и даже правнуками.
«К вам, живущим через 100 лет…» — подобных обращений в ее стихах, прозе, в записных книжках и сводных тетрадях великое множество. А кроме того, ее записи и письма не только поражают откровенностью, обнаженностью мысли, но касаются тех проблем, которые будут волновать человека вечно: любви, предательства, чести, непреклонности таланта. Да и сами записи — это, по сути, вопросы и ответы великого русского поэта!
Этот «разговор» постоянного автора «Родины» Вячеслава Недошивина с поэтом (а вернее — беседа, составленная с точностью до буквы из фраз, мыслей и мнений поэта) был напечатан 20 лет назад в «Российской газете».
К 130-летию со дня рождения Марины Цветаевой редакция сочла уместным вспомнить это в высшей степени удивительное интервью.
Заповеди
— Марина Ивановна, когда-то Вы написали: «Дорогие правнуки, читатели через 100 лет! Говорю с Вами, как с живыми…» Выходит, верили в свою будущую славу?
— Я не знаю женщины, талантливее себя.
Смело могу сказать, что могла бы писать, как Пушкин. Мое отношение к славе? В детстве — особенно в 11 лет — я была вся честолюбие. «Второй Пушкин» или «первый поэт-женщина» — вот чего я заслуживаю и, может быть, дождусь при жизни. Меньшего не надо.
— Гений сжигает человека дотла. Это известно. Но гений — женщина? Ведь есть же семья, дети, быт? Как это совместить? И совместимо ли это?
— Пока не научитесь все устранять, шагать напролом… пока не научитесь абсолютному эгоизму в отстаивании права на писание — большой работы не дадите.
— «Прочитав» Вашу жизнь, я заметил: Вы плакали наедине, на людях же — вечно смеялись над своими бедами. Даже на могиле хотели написать: «Уже не смеется…» А над чем, по-вашему, смеяться нельзя?
— Слушай и помни: всякий, кто смеется над бедой другого, дурак или негодяй… Когда человек попадает впросак — это не смешно; когда человеку подставляют ножку, когда человек теряет штаны — это не смешно; когда человека бьют по лицу — это подло.
— Да-да, это Вы говорили дочери, когда она впервые увидела клоунов в цирке. А что вообще можно назвать Вашими — «цветаевскими» заповедями?
— Никогда не лейте зря воды, потому что в эту секунду из-за отсутствия этой капли погибает в пустыне человек. Не бросайте хлеба, ибо есть трущобы, где умирают. Никогда не говорите, что так все делают: все всегда плохо делают. Не торжествуйте победы над врагом. Достаточно — сознания. Моя заповедь: преследуемый всегда прав, как и убиваемый. Делать другому боль, нет, тысячу раз, лучше терпеть самой. Я не победитель. Я сама у себя под судом, мой суд строже вашего, я себя не люблю, не щажу.
— Отсюда Ваш аскетизм? Простые прочные платья, крепкие башмаки, а не ажурные чулки и модные туфельки? Или — из-за вечной бедности, из-за денег?
— В мире физическом я очень нетребовательна, в мире духовном — нетерпима! Я бы никогда, знаете, не стала красить губ. Некрасиво? Нет, очаровательно. Просто каждый встречный дурак на улице может подумать, я это — для него.
.. Мне совсем не стыдно быть плохо одетой и бесконечно-стыдно — в новом! Не могу — со спокойной совестью — ни рано ложиться, ни поздно лежать, ни досыта есть… А деньги? Да плевать. Я их чувствую только, когда их нет.
— Ныне Вас бы не поняли. Но, может, в этом и есть сила избранности?
— Сила человека часто заключается в том, чего он не может сделать, а не в том, что может. Мое «не могу» — главная мощь. Значит, есть что-то во мне, что вопреки всем моим хотениям все-таки не хочет. Говорю об исконном «не могу», о смертном, о том, ради которого даешь себя на части рвать…
— Даже если рядом все легко поступают иначе? То есть — «могут»?..
— Не могу, даже если мир вокруг делает так. Утверждаю: «не могу», а не «не хочу» создает героев!
Родители Иван и Мария Цветаевы. 1903 год.
Начало
— А помните первый стих, написанный в 5 лет? «Ты лети мой конь ретивый Чрез моря и чрез луга И, потряхивая гривой, Отнеси меня туда.
..» Вы еще говорили, как смеялись все, когда Ваша мать, не без иронии, спросила: куда «туда», ну, куда?..
— Смеялись: мать (торжествующе: не выйдет из меня поэта), отец (добродушно) и даже младшая сестра. А я, красная, как пион, оглушенная в висках кровью, сквозь закипающие слезы — сначала молчу, а потом — ору: «Туда, туда — далёко!..»
— Не знали, не знали еще слова «вечность»… А, кстати, о чем с юности больше всего мечталось?
— Моя мечта: монастырский сад, библиотека, старое вино из погреба и какой-нибудь семидесятилетний «из прежних», который приходил бы по вечерам слушать, что я написала, и сказать, как меня любит. Я хотела, чтобы меня любил старик, многих любивший… Этого старика я жду с 14 лет.
За роялем. 1908 год.
— И с 14-ти, после смерти матери, забросили музыку. Почему?
— Скульптор зависит от глины. Художник от красок. Музыкант от струн, — нет струн, кончено с музыкой. У ваятеля, художника, музыканта может остановиться рука.
У поэта — только сердце.
— Судя по семи томам сочинений, сердце у Вас оказалось необъятным?!
— Стихи сами ищут меня, и в таком изобилии, что прямо не знаю — что писать, что бросать. Можно к столу не присесть — и вдруг — все четверостишие готово, во время выжимки последней в стирке рубашки… А иногда пишу так: с правой стороны страницы одни стихи, с левой — другие, рука перелетает с одного места на другое, летает по странице: не забыть! уловить! удержать!..
«Стихи сами ищут меня…»
— С детства любили «превозможение», так, кажется, назвали это?
— Да. Опасные переходы, скалы, горы, 30-ти верстные прогулки. Чтобы все устали, а я нет! Чтобы все боялись, а я перепрыгнула! И чтобы все жаловались, а я бежала! Приключение! Авантюру! Чем труднее — тем лучше!
— А что вообще любили в жизни? И любили ли ее — жизнь?
— Как таковой жизни я не люблю, для меня она начинает значить, обретать смысл и вес — только преображенная, т.
е. — в искусстве… Любимые вещи: музыка, природа, стихи, одиночество. Любила простые и пустые места, которые никому не нравятся. Люблю физику, ее загадочные законы притяжения и отталкивания, похожие на любовь и ненависть. Люблю все большое, ничего маленького. И кошек, а не котят… Зверь тем лучше человека, что никогда не вульгарен. И, чем больше узнаю людей — тем больше люблю деревья! Я ведь тоже дерево… льну к вечному. А потом меня срубят и сожгут, и я буду огонь…
Встреча
— Еще девочкой Вы поняли: «Когда жарко в груди, в самой грудной ямке и никому не говоришь, это — любовь»? Вот и скажите: у великих и любовь — великая?
— Думаете, великие должны быть «счастливы в любви»? Ровно наоборот. Их меньше всех любят. Мне нужно понимание. Для меня это — любовь.
— А что значит для женщины — любить?
— Всё! Женщина играет во всё, кроме любви. Мужчина — наоборот. В любви главная роль принадлежит женщине, она вас выбирает, вы — ведомые!
Первый сборник стихов, изданный на собственные деньги.
— Ну, Марина Ивановна, оставьте хотя бы иллюзию…
— Ну, если вам доставляет удовольствие жить ложью и верить уловкам тех женщин, которые, потакая вам, притворствуют, — живите самообманом!
— А что для вас, для женщин, главное в мужчинах?
— Слышали ли вы когда-нибудь, как мужчины — даже лучшие — произносят два слова: «Она некрасива». Не разочарование: обманутость — обокраденность. Точно так же женщины произносят: «Он не герой…»
— Не герой, значит заранее — виноват?
— Прав в любви тот, кто более виноват. Одинаково трудно любить героя и негероя. Героизм — это противоестественность. Любить соперницу, спать с прокаженным. Христос — проповедник героизма!..
— Но Сергею, мужу Вашему, когда Вы встретились, было семнадцать, и он был — просто красив. Вы даже замерли?..
— Я обмерла! Ну можно ли быть таким прекрасным? Взглянешь — стыдно ходить по земле! Это была моя точная мысль, я помню.
Если бы вы знали, какой это пламенный, глубокий юноша! Одарен, умен, благороден…
— Но, простите, через годы, Вы признались: «Личная жизнь не удалась»?
— Это надо понять. Думаю — 30-летний опыт достаточен. Причин несколько. Главная в том, что я — я. Вторая: слишком ранний брак с слишком молодым. Он меня по-своему любит, но — не выносит, как я — его. В каких-то основных линиях: духовности, бескорыстности мы сходимся, но ни в воспитании, ни в жизненном темпе — всё врозь! Главное же различие — его общительность и общественность и моя (волчья) уединенность. Он без газеты не может, я — в доме, где главное газета — жить не могу.
— Но Вы же не бросили его даже после его ареста в СССР. Или это Ваше — никого не бросать первой?
— Люблю до последней возможности. Все женщины делятся на идущих на содержание и берущих на содержание. Я принадлежу к последним. Не получить жемчуга, поужинать на счет мужчины и в итоге — топтать ногами — а купить часы с цепочкой, накормить и в итоге — быть топтаной ногами.
Я не любовная героиня. Я по чести — герой труда: тетрадочного, семейного, материнского, пешего. Мои ноги герои, и руки герои, и сердце и голова…
В кругу семьи. 1925 год.
Революция
— Революция отняла у Вас всё: дом, дочь, умершую от голода, состояние, оставленное матерью. Но помните Ваши слова в 1907-м, когда Вы сами звали пожар восстания, в том числе и на свой дом? Помните: «Неужели эти стекла…»?
— …Неужели эти стекла не зазвенят под камнями? С каким восторгом следила бы, как горит наш милый старый дом! Только бы началось…
— Вы звали к восстанию. Но вот революция случилась, и что же? Не такую ждали, не тех звали?
— Главное с первой секунды Революции понять: всё пропало! Тогда — всё легко. У меня были чудесные друзья среди коммунистов. Ненавижу — поняла — вот кого: толстую руку с обручальным кольцом и кошелку в ней, шелковую — клёш (нарочно!) юбку на жирном животе, манеру что-то высасывать в зубах, презрение к моим серебряным браслетам (золотых-то видно нет!).
Мещанство! Во мне уязвлена, окровавлена самая сильная моя страсть: справедливость. Сколь восхитительна проповедь равенства из княжеских уст — столь омерзительна из дворницких.
— Ответ на все времена! Помните, еще мама говорила Вам: «Когда дворник придет у тебя играть ногами на рояле, тогда это — социализм!» Да, верно, есть два миропонимания, два слоя людей…
— Две расы. Божественная и скотская. Первые всегда слышат музыку, вторые — никогда. Первые друзья, вторые — враги. У меня ничего нет, кроме ненависти всех хозяев жизни: за то, что я не как они.
— Как Вы выжили в те годы! Голод, холод, иней в углах квартиры. Вор, забравшийся к Вам, не только не взял ничего — сам предложил денег. И главное — душевное одиночество. Иосиф Бродский (он родится через год после Вашей смерти), назвал Вас первым поэтом ХХ века. И он же про Вас сказал: «Чем лучше поэт, тем страшнее его одиночество». Это — так?
— Одинок всю жизнь! У всех вас есть: служба, огород, выставки, союз писателей, вы живете и вне вашей души, а для меня это — боль от всего! Нет друзей, но это в быту, душевно — просто ничего.
Я действительно — вне сословия, вне ранга. За царем — цари, за нищим — нищие, за мной — пустота…
С Сергеем Эфроном. Москва. 1912 год.
Любовь
— Вас спасала любовь. Даже в годы разлуки с мужем Вы писали стихи о ней. И какие! Но ведь посвящены они были отнюдь не мужу?
— Слушайте внимательно: мне мало писать стихи! Мне надо что-нибудь — кого-нибудь — любить — в каждый час дня и ночи. Одна звезда для меня не затмевает другой! Зачем тогда Богу было бы создавать их полное небо! Человечески любить мы можем иногда десятерых, любовно — много — двух. Нечеловечески — всегда одного…
— Но Вы «дорисовывали» любимых, украшали в воображении. Забавно, но ведь даже очки не носили, чтобы не менять сложившегося представления о человеке?
— Что я любила в людях? Их наружность. Остальное — подгоняла. Житейские подробности, вся жизненная дробь, мне в любви непереносна, мне стыдно за нее, точно я позвала человека в неубранную комнату. Когда я без человека, он во мне целей — и цельней.
Я всех и каждого сужу по себе, каждому влагаю в уста — свои речи, в грудь — свои чувства. Поэтому — все у меня в первую минуту: добры, великодушны, щедры, бессонны и безумны.
Стихи Александру Блоку.
— «Через любовь — в душу человека»?.. Тоже ведь — Ваши слова!
— Подходила ли хоть одна женщина к мужчине без привкуса о любви? Часто, сидя первый раз с человеком, безумная мысль: «А что если поцелую?» Эротическое помешательство? Нет. Стена, о которую билась! Запомните, чтобы люди друг друга понимали, надо, чтобы они шли или лежали рядом…
— Но ведь разочарования для Вас всегда были горестней очарований…
— По полной чести самые лучшие, самые тонкие, самые нежные так теряют в близкой любви, так упрощаются, грубеют, уподобляются один другому, что — руки опускаются, не узнаешь: вы ли? В любви в пять секунд узнаешь человека, он — слишком явен! Здесь я предпочитаю ложь. Я не хочу, чтобы душа, которой я любовалась, которую я чтила, вдруг исчезла в птичьем щебете, в кошачьей зевоте тигра.
.. В воинах мне мешает война, в моряках — море, в священниках — Бог, в любовниках — любовь. Любя другого, презираю себя, будучи любимой другим — презираю его. У каждого на дне души живет странное чувство презрения к тому, кто слишком любит нас. (Некое «если ты так любишь меня, сам ты не Бог весть что!»). Может, потому, что каждый знает себе цену…
— Но Вы написали в стихах: «Я тебя отвоюю…» Выходит, Тютчев прав: любовь — поединок? А если так, то что тогда — победа?
— Первая победа женщины над мужчиной — рассказ о его любви к другой. А окончательная победа — рассказ этой другой о любви к нему. Тайное стало явным, ваша любовь — моя. И пока этого нет, нельзя спать спокойно…
— Смешно… А что тогда — измена?
— Измены нет. Женщины любят ведь не мужчин, а Любовь. Потому никогда не изменяют. Измены нет, пока ее не назовут «изменой». «Муж» и «любовник» — вздор. Тайная жизнь — и явная. Тайная — что может быть слаще?..
— У Вас было много любви.
Но я действительно расхохотался, когда всех любовников своих Вы назвали потом «стручками», а одного — вообще «кочерыжкой». А если серьезно: Ваши разочарования это — завышенные требования или, как написал один — просто страх перед Вами. Скажите, Вас боялись?
— Боялись. Слишком 1-й сорт. Не возьмешь за подбородок! Боялись острого языка, «мужского ума», моей правды, силы и, кажется, больше всего — бесстрашия. У меня было имя, была внешность и, наконец, был дар — и всё это вместе взятое — не принесло мне и тысячной доли той любви, которая достигается одной наивной женской улыбкой. Я остаюсь одна. Это всегда одна и та же история. Меня оставляют. Без слова, без «до свиданья». И вот я, смертельно раненая — не способна понять — за что, почему? Что же я все-таки тебе сделала??? — «Ты не такая, как другие». — «Но ведь именно за это и…» — «Да, но когда это так долго». Хорошенькое «долго» — вариант от трех дней до трех месяцев…
— А как случилось, что в эмиграции Вы встретили самую большую любовь?
— Как случилось? О, как это случается?! Я рванулась, другой ответил.
«Связь»? Не знаю. От руки до губ, где ж предел?.. Я скажу вам тайну. Я — стихийное существо: саламандра или ундина, душа таким дается через любовь. Как поэту — мне не нужен никто. Как существу стихийному, нужна воля другого ко мне — лучшей…
— Вы посвятили этой любви две поэмы. О ней знали все. Вы даже ушли из дома. Но ведь семья, взрослая дочь, ползучие сплетни русской колонии?..
— Есть чувства настолько серьезные, что не боятся кривотолков. Семья. Да, скучно, да, сердце не бьется. Но мне был дан ужасный дар — совести: неможения чужого страдания. Может быть (дура я была!) они без меня были бы счастливы! Но кто бы меня — тогда убедил?! Я была уверена (они уверили!), что без меня умрут. А теперь я для них — ноша, Божье наказание. Все они хотят действовать, «строить жизнь». Им нужно другое, чем то, что я могу дать.
— Может, Париж виноват? Чуждое всем вам, всей семье, окружение?
— Париж ни при чем — то же было и в Москве. Не могу быть счастливой на чужих костях.
Я дожила до сорока, и у меня не было человека, который бы меня любил больше всего на свете. Почему? У всех есть. Я не нужна. Мой огонь никому не нужен, на нем каши не сваришь.
С сыном. 1932 год.
Эмиграция— Семнадцать лет чужбины! Невероятно! Скучали ли по родине в Праге, в Париже?
— Родина не есть условность территории, а непреложность памяти и крови. Не быть в России, забыть её — может бояться лишь тот, кто Россию мыслит вне себя. В ком она внутри, — тот потеряет ее вместе с жизнью.
— «Мы плохо живем, — писали Вы из Парижа, — и конских котлет уже нет. Мясо и яйца не едим никогда. От истощения у меня вылезла половина брови». И, несмотря на это, Вы каждое утро обливались водой, варили кофе и, порой полдня, искали одно нужное слово. Писали стихи. Вернувшись в Россию, ни единого не напишете…
— Когда меня спрашивают: «Почему вы не пишете стихов?» — я задыхаюсь от негодования. Какие стихи? Я всю жизнь писала от избытка чувств.
Сейчас у меня избыток каких чувств? Обиды. Горечи. Одиночества. Страха. В какую тетрадь — писать такие? А главное, всё это случилось со мной — веселой, живой, любящей, доверчивой (даже сейчас). За что? Разве я — живу? Что я видела от жизни, кроме помоев и помоек. Я всегда разбивалась вдребезги, и все мои стихи — те самые серебряные сердечные дребезги…
— «Здесь я невозможна, в СССР не нужна», — сказали в эмиграции. Из-за стихов «невозможна» или — из-за характера? Из гордости дара, таланта или, извините, — из-за гордыни?
— Гордыня? Согласна. В нищете и заплеванности чувство священное. Если что-нибудь меня держало на поверхности этой лужи — то только она. Менять города, комнаты, укладываться, устраиваться, кипятить чай на спиртовке, разливать этот чай гостям. С меня достаточно — одного дерева в окне. Париж? Я его изжила. Сколько горя, обид я в нем перенесла. Ненавижу пошлость капиталистической жизни. Но не в Россию же ехать? Мне хочется за предел всего этого.
На какой-нибудь остров Пасхи…
— Да, помню, Вы даже мечтали оказаться в тюрьме…
— Согласна на два года одиночного заключения (детей разберут «добрые люди» — сволочи — Сережа прокормится). Была бы спокойна. С двором, где смогу ходить, с папиросами. В течение двух лет обязуюсь написать прекрасную вещь. А стихов! (И каких)!
— Скажите, занося ногу на сходни, чтобы плыть в СССР, Вы ведь знали: дочь — уже «коммунистка», муж, «астральный юнкер», — уже давно чекист, «наводчик-вербовщик» Лубянки? Вы всё это знали! И Вы… поехали?
— Но выбора не было: нельзя бросать человека в беде, я с этим родилась.
— Поразительно! И ведь Вы, в век соблазнительных идей, ослепивших мир, ни разу не солгали словом. Единственная! Это всё — Ваше «не могу», то, которое и создает героев?
— За мое перо дорого бы дали, если бы оно согласилось обслуживать какую-нибудь одну идею, а не правду: всю правду. Нет, голубчик, ни с теми, ни с этими, ни с третьими, ни с сотыми, а зато.
.. А зато — всё. А зато в мире сейчас — может быть — три поэта и один из них — я.
Судьба
— Накануне Вашего возвращения Сталин наградил орденами 172 писателя. Даже молодых совсем — Симонова и Алигер. Всех, кроме Ахматовой, Пастернака, Платонова и даже Булгакова, которого, пишут, чтил…
— Абсурд! Награда за стихи из рук чиновников! А судьи — кто? Поэт-орденоносец! Какой абсурд! У поэта есть только имя и судьба. Судьба и имя…
— Но Вас не приняли не только чиновники — не приняли писатели. Общения с Вами испугались даже братья-поэты. Ни родных — муж, дочь и сестра в тюрьме, ни угла своего — ничего…
— Да, когда была там, у меня хоть в мечтах была родина. Разумнее не давать таким разрешения на въезд. Москва меня не вмещает. Это мой город, но я его — ненавижу. В бывшем Румянцевском музее три наших библиотеки: деда, матери и отца. Мы — Москву — задарили. А она меня вышвыривает: извергает. И кто она такая, чтобы передо мной гордиться? Я дала Москве то, что я в ней родилась.
.. Я имею право на нее в порядке русского поэта… Меня жалеют чужие. Это — хуже всего, я от малейшего доброго слова — интонации — заливаюсь слезами, как скала водой водопада… Меня — все меньше и меньше. Остается только мое основное — «нет».
— Поэт, сказали Вы, должен быть на стороне жертв, а не палачей. Но Вы добавили: «И если история несправедлива, поэт обязан пойти против нее». Против истории? Но возможно ли это?
— Эпоха не против меня, я против нее. Я ненавижу свой век из отвращения к политике, которую за редчайшими исключениями считаю грязью. Ненавижу век организованных масс. И в ваш воздух, машинный, авиационный, я тоже не хочу… Но если есть Страшный суд слова — на нем я чиста…
— Вы безумно смелый человек. Таких и в истории России — единицы!
— Считают мужественной. Хотя я не знаю человека робче. Боюсь всего. Глаз, черноты, шага, а больше всего — себя. Никто не видит, не знает, что я год уже ищу глазами — крюк. Год примеряю смерть.
Я не хочу умереть. Я хочу не быть. Надо обладать высочайшим умением жить, но еще большим умением — умереть! Героизм души — жить, героизм тела — умереть…
Заявление, написанное за пять дней до гибели.
Смерть
— Мне совестно, что я жива. Мои друзья о жизни рассказывают, как моряки о далеких странах. Из этого заключаю, что не живу. Когда болят зубы, хочется одного: чтобы это кончилось. Полное безразличие ко всему и вся. Отсюда до смерти — крошечный шаг. То же безразличие у меня — всеобщее, окончательное. Значит всё это: солнце, работа, близкие — само по себе ничего не стоит и зависит только от меня. Меня жизнь — добила. Раньше умела писать стихи, теперь разучилась. Затравленный зверь. Исхода не вижу.
— За 10 минут до смерти Вы написали: «Не похороните живой! Проверьте хорошенько!» Последние слова, которые доверили бумаге. А за три дня до смерти сказали: «Человеку, в общем-то, нужно не так уж много, всего клочок…»
— …Всего клочок твердой земли, чтобы поставить ногу и удержаться.
Только клочок твердой земли, за который можно зацепиться…
Одна из последних фотографий Марины Цветаевой.
— Не зацепились!.. Знаете, я долго не мог понять одной Вашей фразы: «Дать можно только богатому и помочь только сильному»… Странные слова. Я раньше думал, что это неизжитое до конца ницшеанство: слабые и неудачники должны погибнуть — в этом, дескать, любовь к человечеству. Но теперь понял: слова эти — о беззащитности, о неизбывной беззащитности гения. Мы не дали, мы — не помогли. А значит — виноваты, что Вы не удержались, не — зацепились…
— Не горюйте. Я ведь знаю, как меня будут любить через 100 лет! Я та песня, из которой слова не выкинешь, та пряжа, из которой нитки не вытянешь. Будет час — сама расплету, расплещу, распущу. Это будет час рождения в другую жизнь…
— И — последний вопрос. А если всё начать сначала, что Вы, Марина Ивановна, пожелали бы себе? Себе, стране?
— Себе — отдельной комнаты и письменного стола.
России — того, что она хочет…
БОЛЬШЕ, ЧЕМ ЛЮБОВЬ. Марина Цветаева. – SHARKPACK Poetry Review
новый год I.
с новым годом – счастливый новый свет, новый мир – счастливый новый край, новое царство –
с новым пристанищем!
первое письмо тебе в следующем —
место, где никогда ничего не происходит
(даже почти никогда не бывает блефа), место, где всегда происходит грубость,
спешка, как пустая башня Эола.
первое письмо тебе со вчерашней
родины, теперь без тебя нет страны,
теперь уже одна из
звезд. . . и этот закон ухода и ухода, расщепления
и расщепления,
этого когтя, благодаря которому мой возлюбленный становится именем в списке
(о, он? из 26 года?),
и бывшее превращается в несбывшееся.
рассказать вам, как я узнал?
не землетрясение, не лавина.
подошел парень — кто угодно (ты мой):
«правда, прискорбная потеря. это сегодня в «Таймс».
вы напишете для него статью?» куда?
«в горах».
(окно выходит на еловые ветки.
простыня.) «Ты что, газет не читаешь?
, а некролог ты не напишешь? нет. — но… — пощадите меня.
вслух: слишком сложно. молча: не предам моего Христа.
«в санатории». (небеса напрокат.)
какой день? «Вчера, позавчера, не помню.
ты пойдешь в Алькасар позже? нет.
вслух: семейные дела. молча: что угодно, только не Иуда.
II.
за наступающий год! (ты родился завтра!)
рассказать тебе, что я сделал, когда узнал о—
упс. . . нет, нет, я оговорился. плохая привычка.
Я уже некоторое время заключаю жизнь и смерть в кавычки,
как пустые истории, которые мы сплетаем. сознательно.
ну я ничего не делал. но что-то случилось
, случилось без тени и без эха, случилось
.
, как прошла поездка?
как разорвало, вытерпела, разорвала
сердце твое? верхом на лучших орловских скаковых лошадях
(они не отстают, вы сказали, от орлов)
у вас перехватило дыхание, или того хуже?
это было мило? ни высот, ни падений для тебя,
летал ты на настоящих русских орлах,
ты.
мы связаны кровными узами с тем миром и со светом:
это случилось здесь, на Руси, мир и свет
созрели на нас. спешка набирает обороты.
Я говорю жизнь и смерть с ухмылкой,
скрыто, так что ты поцелуешь меня, чтобы узнать.
Я говорю жизнь и смерть со сноской,
звездочка (звезда, ночь, которую я жажду,
ебать полушарие головного мозга,
Я хочу звезды).
III.
теперь не забудь, мой дорогой, мой друг,
если я использую русские буквы
вместо немецких, это не потому что
говорят что в наши дни все сойдет,
не потому что нищие не могут выбирать,
не потому что покойник бедняк,
он что угодно съест, даже глазом не моргнёт.
нет, это потому, что этот мир, этот свет —
можно ли назвать его «нашим»? — он не безъязыков.
когда мне было тринадцать, в Новодевичьем монастыре,
я понял: это довавилонское.
все языки в одном.
тоска. ты больше никогда не спросишь меня
как сказать «гнездо» по-русски.
единственное гнездо, целое гнездо, ничего, кроме гнезда —
приютивший русский стишок со звездами.
я кажусь рассеянным? нет, невозможно,
ничто не отвлекает от тебя.
каждая мысль-каждая, Дю Либер,
слог-ведет к тебе, несмотря ни на что,
(ах к черту родной русский язык, с немецким,
хочу язык ангела) места нет,
нет гнезда, без тебя, ой погоди есть, только одно. твоя могила.
все изменилось, ничего не изменилось.
ты не забудешь — я имею в виду, не обо мне —?
как там, Райнер, как ты себя чувствуешь?
настойчивый, верный, самоуверенный,
как соотносится первое видение поэтом Вселенной
с его последним взглядом на эту планету,
эта планета, которую вы видели только один раз?
поэт ушел из пепла, дух покинул тело
(разделить на двоих было бы грехом),
и ты ушел от себя, ты ушел от себя,
не лучше быть рожденным Зевсом,
Кастор вырвал — тебя из себя — из Поллукса,
мраморный разрыв — тебя из себя — из земли,
ни разлуки, ни встречи , всего
противостояние, встреча и разлука
первая.
как вы могли видеть свою руку достаточно хорошо, чтобы писать,
смотреть на след чернил на вашей руке,
с вашего насеста на высоте, в милях (сколько миль?),
ваш насест бесконечного, потому что бесстрашный, высоты,
значительно выше кристалла Средиземноморья
и других тарелок.
все изменилось, ничего не изменится
насколько я понимаю, здесь на окраине.
все изменилось, ничего не меняется —
хотя я не знаю, как отправить письмо этой лишней недели
моему корреспонденту — и куда мне теперь смотреть,
опираясь на край лжи — если не от того к тому,
если не от того до этого. страдая от этого. долго терпел это.
IV.
Я живу в Белвью. маленький город
гнезд и веток. переглядываемся с гидом:
Bellevue. крепость с прекрасным видом
Парижа — зал с галльской химерой —
Парижа — и еще дальше. . .
опираясь на алый обод,
как они должны быть смешны вам (кому?),
(мне!) они должны быть смешны, смешны, с бездонной высоты,
эти Бельвю и эти наши Бельведеры!
Я вялый.
потерять его. подробности. острая необходимость.
Новый год стучится в дверь. за что можно выпить?
и с кем? а что действительно пить? вместо пузырьков шампанского
возьму в рот эти комочки ваты. там удар — Боже,
что я тут делаю? какое покровительство — что мне делать,
шум этого нового года — эхо твоей смерти, Райнер, оно отзывается эхом и рифмуется.
если закрылся такой глаз, как ты,
то эта жизнь не жизнь, и смерть не смерть,
она меркнет, ускользает, поймаю при встрече.
ни жизни, ни смерти, ладно что-то третье,
новый. Я выпью за это (расстилаю солому,
сыплю цветы за 1927-ю вещь,
прощай 1926, какая радость, Райнер, заканчивая
и начиная с тебя!), я наклонюсь через
этот стол к тебе, этот стол такой большой не видно конца,
Я чокнусь своим стаканом, чокнусь,
мой стакан о твой. не стиль таверны!
мне на тебя, стекаясь, нам рифму даю,
рифму третью.
Смотрю через стол на ваш крестик:
сколько мест на полях, сколько места
на грани! и для кого бы качался кустарник,
, если бы не для нас? столько мест — наших мест,
и ничьих! столько листвы! все твое!
твои места со мной (твои места с тобой).
(что бы я делал с тобой на митинге?
мы могли бы поговорить?) столько места — и я хочу времени,
месяцев, недель — дождливый пригород
без людей! Я хочу утро с тобой, Райнер,
Я хочу начинать утро с тобой,
, чтобы соловьи не добрались туда первыми.
мне, наверное, плохо видно, потому что я в яме.
тебе, наверное, легче, потому что ты наверху.
знаешь, между нами никогда ничего не было.
ничего так чисто и просто ничего,
это ничего такого не было, так метко-
смотри, не буду вдаваться в подробности.
ничего, кроме — подожди бит,
это может быть большим (первый, кто промахнется
бит, проиграет игру) — вот оно,
бит, каким грядущим битом
мог быть ты?
ритм не останавливается. воздержаться, воздержаться.
ничего кроме этого чего-то
каким-то образом стал ничем — его тенью стала тень чего-то
. ничего, то есть тот час,
тот день, тот дом — и тот рот, о, даровал
памяти приговоренному.
Райнер, мы слишком внимательно изучили?
ведь что осталось: тот свет, тот мир
принадлежал нам. мы отражение самих себя.
вместо всего этого — весь этот светлый мир. наши имена.
В.
счастливый свободный пригород,
счастливое новое место, Райнер, счастливый новый мир, новый свет, Райнер!
счастливая далекая точка, где возможно доказательство,
счастливое новое видение, Райнер, новый слух, Райнер.
все встало на вашем
пути. страсть, друг.
с новым звуком, Эхо!
с новым эхом, Звук!
сколько раз за партой моей школьницы:
что там за этими горами? какие реки?
красивые пейзажи без туристов?
я прав, Райнер, дождь, горы,
гром? это не притязания вдовы —
не может быть одного рая, их должно быть
еще один, более дождливый, над ним? с террасами? Я сужу по Татрам,
небо должно быть похоже на амфитеатр. (и они опускают занавес.)
я прав, Райнер, Бог растущий
баобаб? не Золотой Людовик?
не может быть только один Бог? над ним обязательно должен быть
другой, более дождливый?
как пишет на новом месте?
если ты там, то должна быть поэзия.
вы
поэзия. как пишется в жизни хорошей,
нет стола для локтей, нет лба для твоей ссоры,
Я имею в виду твою ладонь?
напиши мне, я скучаю по твоему почерку.
Райнер, тебе нравятся новые рифмы?
правильно ли я понимаю рифму слова,
есть ли целый ряд новых рифм,
есть ли новая рифма для смерти?
и еще один, Райнер, над ним?
никуда не деться. язык весь выучен.
целый ряд значений и созвучий
заново.
до свидания! увидимся в следующий раз!
увидимся — не знаю — вместе споем.
хэппи ленд я не понимаю—
Счастье всего моря, Райнер, счастья всего меня!
давайте не будем скучать в следующий раз! просто напишите мне заранее.
с новым саундскетчем, Райнер!
в небе есть лестница, выложенная Дарами.
счастливого нового посвящения, Райнер!
Они у меня на ладони, чтобы не переливались через край.
над Роной и над Рароном,
над чистой отвесной пропастью,
Райнеру, Марии, Рильке, прямо ему в руки.
— Марина Цветаева
Пер. Кэролайн Лемак Брикман
Нравится:
Нравится Загрузка…
Ветка темной бузины | Илья Каминский
ПОКУПКА
«Стихи, которые Илья Каминский и Жан Валентайн выбрали для перевода Марины Цветаевой, — это магнетические благословения опыта, благословения даже страданий, хотя и более простых причин радости, чье-то тело, луч света, книга. Камински говорит, что у него и Жана Валентайна очень разные темпераменты, чем у нее, но они показывают здесь то же, что и в своих собственных стихах, что они сами очень хорошо умеют благословлять опыт, находить его неукротимую жизнь. Это лучезарная работа. Выбрали подходящую поэтессу, в которую влюбились, и ее стихи откликнулись— Дэвид Ферри
«Из легендарной четверки великих русских поэтов своего поколения (другие — Ахматова, Мандельштам и Пастернак) начала ХХ века Марина Цветаева всегда казалась мне самой загадочной.— В.С.Конечно, все они были загадочны — какой великий поэт, да и вообще какой отдельный человек не является? — но я отвернулся от чтения переводов (я не читаю по-русски) ее стихов и сочинений и от сочинений о ней и ее мучительной истории — и от чтения их с благодарностью, с чувством, что, какими бы яркими и жгучими они ни были, она был в них, как призрак в облаке, и снова исчез. Этот новый отрывок из ее стихов и прозы, «дань уважения» Илье Каминскому и Жану Валентайну, дал мне более близкое и интимное ощущение ее, ее голоса и присутствия, чем раньше. Кроме того, если бы у нас не было собственной лучезарной первой книги Ильи Каминского « Танцы в Одессе » и единственной в своем роде, разворачивающейся на протяжении нескольких десятилетий захватывающей поэзии Жана Валентайна, этого краткого изображения жизни, судьбы и поэзии Цветаевой, которая неотделима друг от друга. от них, сделал бы их таланты и их рост безошибочно. Эта ветвь темной бузины волшебна.
МервинВкусные английские переводы. Каминский и Валентин особенно хорошо передают лирический накал цветаевских любовных стихов: «Поцелуй в губы — глоток воды. / Целую твои губы».— Лондонское обозрение книг
«Похоже, Каминский работал сверхурочно, чтобы привнести свежесть и внутреннюю силу русского языка в английский язык. Вместе с Жаном Валентайном он выпустил книгу отрывков и стихов Марины Цветаевой. Свой проект они называют не переводом, а «прочтением» Цветаевой. Валентин и Каминский исследуют созвучные звуки колоколов: «Семь холмов — как семь колоколов / Семь колоколов звонят в семи колокольнях / Все сорок раз по сорок церквей, все семь холмов / Колоколов, каждый из них сосчитан, как подушки. Позже они описывают «монахинь, сметающих к обедне в тепле сна» и называют буйных москвичей «сумасшедшей, грабящей, бичующей толпой». вспомните вездесущие колокола. Звук и энергия встречаются здесь, в этих мощных звуковых осколках.— Казим Али, Филд
«Это великолепное, великолепное произведение двух блестящих поэтов. Он передает глубину, диапазон и правдивейший голос этого русского мастера.— Нью-Йорк Таймс
«Все, от переменчивого выбора до сострадательного послесловия, демонстрирует их глубокую привязанность к творчеству Цветаевой. Восторженное внимание книги заразительно и уместно. Стихи Цветаевой, обращенные часто к конкретным людям, передают состояние опьянения. Переводчики, кажется, тоже пишут с серебряным колокольчиком цветаевского голоса во рту, и дневниковые записи дают им огромную тягу в передаче силы и уязвимости этого голоса в такой краткой подборке… Чтение, которое Каминский и Валентина Конвей проявляет особый интерес к своим размышлениям о поэзии и писательстве. В этом их почтение также является исследованием: два поэта переворачивают определение лирической поэзии, глядя на тени и свет, которые бросает на нее третий поэт.
