Как много тех, с кем можно лечь в постель
Как много тех, с кем можно лечь в постель,
Как мало тех, с кем хочется проснуться…
И утром, расставаясь улыбнуться,
И помахать рукой, и улыбнуться,
И целый день, волнуясь, ждать вестей.
Как много тех, с кем можно просто жить,
Пить утром кофе, говорить и спорить…
С кем можно ездить отдыхать на море,
И, как положено — и в радости, и в горе
Быть рядом… Но при этом не любить…
Как мало тех, с кем хочется мечтать!
Смотреть, как облака роятся в небе,
Писать слова любви на первом снеге,
И думать лишь об этом человеке…
И счастья большего не знать и не желать.
Как мало тех, с кем можно помолчать,
Кто понимает с полуслова, с полувзгляда,
Кому не жалко год за годом отдавать,
И за кого ты сможешь, как награду,
Любую боль, любую казнь принять…
Вот так и вьётся эта канитель —
Легко встречаются, без боли расстаются…
Все потому, что много тех, с кем можно лечь в постель.
Все потому, что мало тех, с кем хочется проснуться.
Как много тех, с кем можно лечь в постель…
Как мало тех, с кем хочется проснуться…
И жизнь плетёт нас, словно канитель…
Сдвигая, будто при гадании на блюдце.
Мы мечемся: — работа… быт… дела…
Кто хочет слышать- всё же должен слушать…
А на бегу- заметишь лишь тела…
Остановитесь… чтоб увидеть душу.
Мы выбираем сердцем — по уму…
Порой боимся на улыбку- улыбнуться,
Но душу открываем лишь тому,
С которым и захочется проснуться.
Как много тех, с кем можно говорить.
Как мало тех, с кем трепетно молчание.
Когда надежды тоненькая нить
Меж нами, как простое понимание.
Как много тех, с кем можно горевать,
Вопросами подогревать сомнения.
Как мало тех, с кем можно узнавать
Себя, как нашей жизни отражение.
Как много тех, с кем лучше бы молчать,
Кому не проболтаться бы в печали.
Как мало тех, кому мы доверять
Могли бы то, что от себя скрывали.
С кем силы мы душевные найдем,
Кому душой и сердцем слепо верим.
Кого мы непременно позовем,
Когда беда откроет наши двери.
Как мало их, с кем можно — не мудря.
С кем мы печаль и радость пригубили.
Возможно, только им благодаря
Мы этот мир изменчивый любили.
Как много тех, с кем можно лечь в постель
Эдуард Асадов
Как много тех, скем можно лечь впостель
Как много тех, скем можно лечь впостель, Как мало тех, скем хочется проснуться… Иутром, расставаясь улыбнуться, Ипомахать рукой, иулыбнуться, Ицелый день, волнуясь, ждать вестей.
Как много тех, скем можно просто жить, Пить утром кофе, говорить испорить… Скем можно ездить отдыхать наморе, И, как положено— иврадости, ивгоре Быть рядом… Нопри этом нелюбить…
Как мало тех, скем хочется мечтать!
Смотреть, как облака роятся внебе,
Писать слова любви напервом снеге,
Идумать лишь обэтом человеке…
Исчастья большего незнать инежелать.
Как мало тех, скем можно помолчать, Кто понимает сполуслова, сполувзгляда, Кому нежалко год загодом отдавать, Изакого тысможешь, как награду, Любую боль, любую казнь принять…
Вот так ивьётся эта канитель — Легко встречаются, без боли расстаются… Все потому, что много тех, скем можно лечь впостель. Все потому, что мало тех, скем хочется проснуться.
Как много тех, скем можно лечь впостель… Как мало тех, скем хочется проснуться… Ижизнь плетёт нас, словно канитель… Сдвигая, будто при гадании наблюдце.
Мымечемся:— работа… быт… дела… Кто хочет слышать- всёже должен слушать… Анабегу- заметишь лишь тела… Остановитесь… чтоб увидеть душу.
Мывыбираем сердцем— поуму… Порой боимся наулыбку- улыбнуться, Нодушу открываем лишь тому, Скоторым изахочется проснуться.
Как много тех, скем можно говорить.
Как мало тех, скем трепетно молчание.
Когда надежды тоненькая нить
Меж нами, как простое понимание.
Как много тех, скем можно горевать, Вопросами подогревать сомнения. Как мало тех, скем можно узнавать Себя, как нашей жизни отражение.
Как много тех, скем лучшебы молчать, Кому непроболтатьсябы впечали. Как мало тех, кому мыдоверять Моглибы то, что отсебя скрывали.
Скем силы мыдушевные найдем, Кому душой исердцем слепо верим. Кого мынепременно позовем, Когда беда откроет наши двери.
Как мало их, скем можно— немудря. Скем мыпечаль ирадость пригубили. Возможно, только имблагодаря Мыэтот мир изменчивый любили.
Асадов как мало тех с кем хочется. «Как много тех, с кем можно лечь в постель, Как мало тех, с кем хочется проснуться…
Бессмертное произведение, которое хочется перечитывать миллион раз! 👍👍👍
Стихи Эдуарда Асадова всегда заставляют задуматься о чем то важном, посмеяться и тут же поплакать. Именно поэтому его творчество безумно популярно в наши дни. Но одно стихотворение стало просто легендарным и мы решили сегодня вам его напомнить.
И утром, расставаясь обернуться,
И помахать рукой, и улыбнуться,
И целый день, волнуясь, ждать вестей.Как много тех, с кем можно просто жить,
Пить утром кофе, говорить и спорить…
С кем можно ездить отдыхать на море,
И, как положено – и в радости, и в горе
Быть рядом… Но при этом не любить…Как мало тех, с кем хочется мечтать!
Смотреть, как облака роятся в небе,
Писать слова любви на первом снеге,
И думать лишь об этом человеке…
И счастья большего не знать и не желать.Как мало тех, с кем можно помолчать,
Кто понимает с полуслова, с полувзгляда,
Кому не жалко год за годом отдавать,
И за кого ты сможешь, как награду,
Любую боль, любую казнь принять…Вот так и вьётся эта канитель –
Легко встречаются, без боли расстаются…
Все потому, что много тех, с кем можно лечь в постель.
И мало тех, с кем хочется проснуться.Как много тех, с кем можно лечь в постель,
Как мало тех, с кем хочется проснуться…
И жизнь плетёт нас, словно канитель,
Сдвигая, будто при гадании на блюдце.Мы мечемся: работа… быт… дела…
Кто хочет слышать – всё же должен слушать,
А на бегу – заметишь лишь тела,
Остановитесь… чтоб увидеть душу.Мы выбираем сердцем – по уму,
Порой боимся на улыбку – улыбнуться,
Но душу открываем лишь тому,
С которым и захочется проснуться…
Как же правильно сказано..Пуская ваши любимые люди всегда будут рядом!
Он родился в разгар НЭПа, последний школьный звонок услышал почти одновременно с сообщением о начале войны, спустя три года ослеп на фронте от осколков разорвавшегося рядом артиллерийского снаряда и оставшиеся 60 лет жизни прожил в полной темноте. При этом стал для миллионов советских парней и девчат духовным светочем, доказав своим творчеством — человек видит не глазами, а сердцем…
Стихи о рыжей дворняге
Это пронзительное стихотворение студент Асадов написал, учась после войны в Литературном институте. Вообще тема четвероногих — одна из любимейших (хотя и не самая обширная) в творчестве поэта.
Хозяин погладил рукою
Лохматую рыжую спину:
— Прощай, брат! Хоть жаль мне, не скрою,
Но все же тебя я покину.
Швырнул под скамейку ошейник
И скрылся под гулким навесом,
Где пестрый людской муравейник
Вливался в вагоны экспресса.
Собака не взвыла ни разу.
И лишь за знакомой спиною
Следили два карие глаза
С почти человечьей тоскою.
Старик у вокзального входа
Сказал:- Что? Оставлен, бедняга?
Эх, будь ты хорошей породы…
А то ведь простая дворняга!
…
Не ведал хозяин, что где-то
По шпалам, из сил выбиваясь,
За красным мелькающим светом
Собака бежит задыхаясь!
Споткнувшись, кидается снова,
В кровь лапы о камни разбиты,
Что выпрыгнуть сердце готово
Наружу из пасти раскрытой!
Не ведал хозяин, что силы
Вдруг разом оставили тело,
И, стукнувшись лбом о перила,
Собака под мост полетела.
..
Труп волны снесли под коряги…
Старик! Ты не знаешь природы:
Ведь может быть тело дворняги,
А сердце — чистейшей породы!
«Стихи о рыжей дворняге» читались на школьных вечерах, в кругу друзей и на первых свиданиях.
Падает снег
Ранение, приведшее лейтенанта Асадова к полной слепоте, обострило его внутреннюю жизнь, научив молодого человека «разгадывать сердцем» малейшие движения души — своей и окружающих. То, что не замечал зрячий человек, поэт видел четко и ясно. И сопереживал, что называется «на разрыв».
Падает снег, падает снег —
Тысячи белых ежат…
А по дороге идет человек,
И губы его дрожат.
Мороз под шагами хрустит, как соль,
Лицо человека — обида и боль,
В зрачках два черных тревожных флажка
Выбросила тоска.
Измена? Мечты ли разбитой звон?
Друг ли с подлой душой?
Знает об этом только он
Да кто-то еще другой.
…
И разве тут может в расчет идти
Какой-то там этикет,
Удобно иль нет к нему подойти,
Знаком ты с ним или нет?
Падает снег, падает снег,
По стеклам шуршит узорным.
А сквозь метель идет человек,
И снег ему кажется черным…
И если встретишь его в пути,
Пусть вздрогнет в душе звонок,
Рванись к нему сквозь людской поток.
Останови! Подойди!
Трусиха
Стихи Асадова редко хвалили «именитые» литераторы. В некоторых газетах той эпохи его критиковали за «слезливость», «примитивный» романтизм, «преувеличенный трагизм» тем и даже их «надуманность». Пока рафинированная молодежь декламировала Рождественского, Евтушенко
, Ахмадуллину
, Бродского
, парни и девушки «попроще» сметали с прилавков книжных магазинов выходившие стотысячными тиражами сборники стихов Асадова.
Шар луны под звездным абажуром
Озарял уснувший городок.
Шли, смеясь, по набережной хмурой
Парень со спортивною фигурой
И девчонка — хрупкий стебелек.
Видно, распалясь от разговора,
Парень, между прочим, рассказал,
Как однажды в бурю ради спора
Он морской залив переплывал,
Как боролся с дьявольским теченьем,
Как швыряла молнии гроза.
И она смотрела с восхищеньем
В смелые, горячие глаза…
…А когда, пройдя полоску света,
В тень акаций дремлющих вошли,
Два плечистых темных силуэта
Выросли вдруг как из-под земли.
Первый хрипло буркнул:- Стоп, цыпленки!
Путь закрыт, и никаких гвоздей!
Кольца, серьги, часики, деньжонки —
Все, что есть,- на бочку, и живей!
А второй, пуская дым в усы,
Наблюдал, как, от волненья бурый,
Парень со спортивною фигурой
Стал спеша отстегивать часы.
И, довольный, видимо, успехом,
Рыжеусый хмыкнул:- Эй, коза!
Что надулась?! — И берет со смехом
Натянул девчонке на глаза.
Девушка беретик сорвала
И словами:- Мразь! Фашист проклятый!-
Как огнем детину обожгла.
…
И глаза в глаза взглянула твердо.
Тот смешался:- Ладно… тише, гром…-
А второй промямлил:- Ну их к черту! —
И фигуры скрылись за углом.
Лунный диск, на млечную дорогу
Выбравшись, шагал наискосок
И смотрел задумчиво и строго
Сверху вниз на спящий городок,
Где без слов по набережной хмурой
Шли, чуть слышно гравием шурша,
Парень со спортивною фигурой
И девчонка — слабая натура,
«Трус» и «воробьиная душа».
Баллада о друге
«Темы для стихов беру из жизни. Много езжу по стране. Бываю на заводах, фабриках, в институтах. Без людей жить не могу. И высшей задачей своей почитаю служение людям, то есть тем, для кого живу, дышу и работаю», — писал о себе Эдуард Аркадьевич. Не оправдывался в ответ на придирки коллег по цеху, а спокойно и доброжелательно объяснял. Вообще уважение к людям, пожалуй, было его самым главным качеством.
Когда я слышу о дружбе твердой,
О сердце мужественном и скромном,
Я представляю не профиль гордый,
Не парус бедствия в вихре шторма,-
Я просто вижу одно окошко
В узорах пыли или мороза
И рыжеватого щуплого Лешку —
Парнишку-наладчика с «Красной Розы»…
Каждое утро перед работой
Он к другу бежал на его этаж,
Входил и шутя козырял пилоту:
— Лифт подан.
Пожалте дышать на пляж!..
Вынесет друга, усадит в сквере,
Шутливо укутает потеплей,
Из клетки вытащит голубей:
— Ну все! Если что, присылай «курьера»!
…
Пот градом… Перила скользят, как ужи…
На третьем чуть-чуть постоять, отдыхая.
— Алешка, брось ты!
— Сиди, не тужи!.. —
И снова ступени, как рубежи:
И так не день и не месяц только,
Так годы и годы: не три, не пять,
При мне только десять. А после сколько?!
Дружба, как видно, границ не знает,
Все так же упрямо стучат каблуки.
Ступеньки, ступеньки, шаги, шаги…
Одна — вторая, одна — вторая…
Ах, если вдруг сказочная рука
Сложила бы все их разом,
То лестница эта наверняка
Вершиной ушла бы за облака,
Почти не видная глазом.
И там, в космической вышине
(Представьте хоть на немножко),
С трассами спутников наравне
Стоял бы с товарищем на спине
Хороший парень Алешка!
Пускай не дарили ему цветов
И пусть не писали о нем в газете,
Да он и не ждет благодарных слов,
Он просто на помощь прийти готов,
Если плохо тебе на свете…
Темы для своих стихов поэт «подсматривал» в жизни, а не выдумывал, как считали некоторые…
Миниатюры
Наверное, нет тем, которым Эдуард Асадов не посвятил бы миниатюру — емкую, порой, едкую, но всегда — удивительно точную. В творческом багаже поэта их несколько сотен. Многие из них в 80-90-е годы люди цитировали, порой, даже не подозревая, кто их автор. Спроси тогда — ответили бы «народные». Большинство четверостиший (редко — восьмистиший) написаны будто на нашу сегодняшнюю жизнь.
Президент и министры! Вы жизнь поставили
На колени. Ведь цены буквально бесятся!
Вы хотя б на веревки цены оставили,
Чтобы людям доступно было повеситься!
Он зубы клиентам охотно вставлял.
Однако при этом их так «выставлял».
Что те, отощав животами,
С полгода стучали зубами.
Хватит болтать про народ, господа,
И, пузо надув, вещать о народности!
Ведь после Петра, за годами года,
Правили нашим народом всегда
Разные инородности…
И как послание нам, нынешним:
Будь добрым, не злись, обладай терпеньем.
Запомни: от светлых улыбок твоих Асадов , Эдуард Аркадьевич — Википедия
Умер поэт 21 апреля 2004 года на 82-м году жизни. Похоронили Эдуарда Аркадьевича на Кунцевском кладбище рядом с матерью и любимой женой, которую он пережил всего на семь лет.
Свое сердце поэт завещал похоронить на Сапун-горе у Севостополя, где разрыв снаряда 4 мая 1944 года навсегда лишил его зрения и круто изменил его жизнь…
На сайте сайт вы можете скачать видео бесплатно «Э. Асадов Как мало тех, с кем хочется проснуться.» или смотреть это видео онлайн в хорошем качестве. Видео и аудио материалы представлены исключительно для ознакомительных целей!
Прекрасное стихотворение Эдуарда Асадова в исполнении Владимира Машкова, именно так было написано в комментарии…
Жаль, что я не знаю кто автор этого ролика.
Я случайно увидела ссылку на этот ролик на фейсбуке и скачала его себе, хотя само стихотворение давно знаю и очень люблю.
Как много тех, с кем можно лечь в постель,
Как мало тех, с кем хочется проснуться…
И утром, расставаясь, улыбнуться,
И помахать рукой, и улыбнуться,
И целый день, волнуясь, ждать вестей.
Как много тех, с кем можно просто жить,
Пить утром кофе, говорить и спорить.
..
С кем можно ездить отдыхать на море,
И, как положено — и в радости, и в горе
Быть рядом… Но при этом не любить…
Как мало тех, с кем хочется мечтать!
Смотреть, как облака роятся в небе,
Писать слова любви на первом снеге,
И думать лишь об этом человеке…
И счастья большего не знать и не желать.
Как мало тех, с кем можно помолчать,
Кто понимает с полуслова, с полувзгляда,
Кому не жалко год за годом отдавать,
И за кого ты сможешь, как награду,
Любую боль, любую казнь принять…
Вот так и вьётся эта канитель —
Легко встречаются, без боли расстаются…
Все потому, что много тех,
с кем можно лечь в постель.
Все потому, что мало тех, с кем хочется проснуться!
Как много тех, с кем можно лечь в постель…
Как мало тех, с кем хочется проснуться.
И жизнь плетет нас,словно канитель,
Cдвигая нас, как при гаданье блюдце.
Мы мечемся — работа, быт, дела.
Кто хочет слышать, все же должен слушать.
А на бегу заметишь лишь тела,
Остановитесь, чтоб увидеть душу.
Мы выбираем сердцем, по уму,
Порой боимся на улыбку улыбнуться
Но душу открываешь лишь тому,
С которым и захочется проснуться…
**********************
—
С уважением, Алена Хоменко
Мой скайп: helena000013
Я на Фейсбуке — [ссылка]
Еще
Показать полное описание и комментарии
Хочется всем сказать большое спасибо за отзывы и комментарии к статье » Сегодня так захотелось сказать спасибо», не ожидала что будет столько положительных отзывов, спасибо за добрые слова, за ваше понимание и поддержку, статью почитать можно . Очень, очень приятно.
Все так наверное совпало, настроение такое и состояние души, дети приболели, причем оба, ночи 4 я с ними не спала, была высокая температура, потом больница, врач, анализы и если б наверное не поддержка мужа… сложно справиться… Я ко всему очень болезненно отношусь и переживаю, все-таки детки маленькие… А тут в просторах интернета увидела видио ролик, который находится в конце этой статьи, очень он меня можно сказать «зацепил», потом я нашла стихотворение и решила поделится им с вами…
Я не скажу, что мы с мужем идеальная пара, всякое бывает и недопонимание, и разногласия, а иногда даже ссоры… Но огромное спасибо мужу за поддержку и понимание… Я можно сказать, только учусь любить, понимать, ценить, прощать….
Надеюсь, прочитав этот стих, каждый сделает свои выводы…
«Как много тех с кем можно лечь в постель».
И утром, расставаясь обернуться,
И помахать рукой, и улыбнуться,
И целый день, волнуясь, ждать вестей.
Как много тех, с кем можно просто жить,
Пить утром кофе, говорить и спорить…
С кем можно ездить отдыхать на море,
И, как положено – и в радости, и в горе
Быть рядом… Но при этом не любить…
Как мало тех, с кем хочется мечтать!
Смотреть, как облака роятся в небе,
Писать слова любви на первом снеге,
И думать лишь об этом человеке…
И счастья большего не знать и не желать.
Как мало тех, с кем можно помолчать,
Кто понимает с полуслова, с полу взгляда,
Кому не жалко год за годом отдавать,
И за кого ты сможешь, как награду,
Любую боль, любую казнь принять…
Вот так и вьётся эта канитель —
Легко встречаются, без боли расстаются…
Все потому, что много тех, с кем можно лечь в постель.
И мало тех, с кем хочется проснуться.
Как много тех, с кем можно лечь в постель…
Как мало тех, с кем хочется проснуться…
И жизнь плетёт нас, словно канитель…
Сдвигая, будто при гадании на блюдце.
Мы мечемся: – работа…быт…дела…
Кто хочет слышать- всё же должен слушать…
А на бегу- заметишь лишь тела…
Остановитесь…чтоб увидеть душу.
Мы выбираем сердцем – по уму…
Порой боимся на улыбку- улыбнуться,
Но душу открываем лишь тому,
С которым и захочется проснуться..
Как много тех, с кем можно говорить.
Как мало тех, с кем трепетно молчание.
Когда надежды тоненькая нить
Меж нами, как простое понимание.
Как много тех, с кем можно горевать,
Вопросами подогревать сомнения.
Как мало тех, с кем можно узнавать
Себя, как своей жизни отражение.
Как много тех, с кем лучше бы молчать,
Кому не проболтаться бы в печали.
Как мало тех, кому мы доверять
Могли бы то, что от себя скрывали.
С кем силы мы душевные найдем,
Кому душой и сердцем слепо верим.
Кого мы непременно позовем,
Когда беда откроет наши двери.
Как мало их, с кем можно – не мудря.
С кем мы печаль и радость пригубили.
Возможно, только им благодаря
Мы этот мир изменчивый любили.
Как много тех, с кем можно лечь в постель,
Как мало тех, с кем хочется проснуться…
Очень красивый стих, слова из души, из настоящих чувств… а не от временного увлечения, что часто сейчас происходит! Люди перестали чувствовать душой и сердцем, вот потому и имеем то, что имеем…
Стих Асадова: это сила жизни, сила смысла, сила понимания, СИЛА ЛЮБВИ!!! На блоге я уже писала о любви, все в нашей жизни начинается с любви… прочитать статью можно . Мы так уж «устроены», что не можем жить без любви, без нежности, добрых слов…
Вот еще нашла видио ролик, мужчина читает этот стих, все сказано с таким чувством, когда его смотришь, просто хочется молчать и слушать… Стоит также каждому задуматься над этими прекрасными словами.
Берегите и любите своих любимых, будьте к ним внимательны, уважайте, цените, понимайте, дарите цветы, подарки, пусть мелочь, а приятно… и конечно же дарите свою любовь…
Хочется пожелать всем, всем, всем, каждое утро просыпаться со своим любимым человеком… Посмотрите этот видио ролик, самое главное просто вдуматься в каждое слово…
Хочу показать вам, мою вышитую картину «Поцелуй для снеговика», вышила ее наконец-то. Картина 17 см на 18 см, хоть она и кажется маленькой, но она богата яркими красками. Люблю зиму, она мне навевает спокойствие, тишину и умиротворенность, особенно когда наблюдаешь из окна как падает снег…, а эта картина мне понравилась особенно, потому что на этой картине зима очень яркая… Схема из интернета, очень удобно вышивать, когда схема на компьютере, потому что можно увеличить схему и работа идет гораздо быстрее, а нитки я подбирала сама.
А вот как моя вышивка выглядит в рамочке. Причем, когда вышивала, хотела чтобы эта картина была в белой рамочке, по-моему, в этой рамке картина очень хорошо смотрится.
Вот еще хочу показать вам мою первую работу бисером. Это ангелочек. Купила в магазине рукоделия набор для вышивки и вышила. Конечно вышивка бисером как и крестиком занимает очень много времени. У меня она занимает все мое время, просто хочется побыстрее закончить вышивать такую красоту.
Я вам желаю прекрасного весеннего настроения, море радости, любви, позитива и всего самого, самого наилучшего. Блог, как и вышивка, моя маленькая «отдушина», где я могу с вами поделится интересной, а также полезной информацией.
Асадов или не Асадов? Кому принадлежит авторство стихотворения: «Как много тех, с кем можно лечь в постель…» | Библио Графия
Наверное все слышали это стихотворение Эдуарда Асадова. Длинное, на 13 четверостиший/пятистиший (я приведу его полностью в конце статьи). Тихое, проникновенное, тонкое стихотворение о том, как часто люди живут без любви. Всё есть — семья, благополучие, устоявшийся быт. Договорные, всех устраивающие отношения.
Но нет главного — любви и доверия. Счастья.
У стихотворения «Как много тех, с кем можно лечь в постель…» особенная история. Оно известно как произведение Эдуарда Асадова, легендарного лирического поэта советской эпохи, ветерана.
Сделаю небольшое отступление о жизни и судьбе поэта.
В 1941 году Асадов в буквальном смысле со школьной скамьи добровольцем ушёл на фронт.
Эдуард Асадов. Фото с сайта 24smi.orgЭдуард Асадов. Фото с сайта 24smi.org
Героически воевал. В 1944 году под Севастополем осколком снаряда был страшно искалечен. Пострадала голова, было потеряно зрение. Асадов выжил с травмой, с которой не живут (уникальный случай!). Прожил всю жизнь с чёрной повязкой на глазах. Таким мы себе его и представляем по фотографиям.
Фото из книги «Во имя большой любви», 1963 г.Фото из книги «Во имя большой любви», 1963 г.
В 1946 году с отличием окончил Литературный институт имени А. М. Горького, работал в газетах, журналах и всю жизнь писал честные, добрые, искренние стихи, на которых выросло несколько поколений молодёжи. И я тоже когда-то записывала в блокнотик стихи Асадова, потому что купить сборник его стихов в советское время было почти невозможно. Его лирика не соответствовала нуждам партии.
Сборник стихов Э.Асадова «Во имя большой любви», 1963 г. Фото автораСборник стихов Э.Асадова «Во имя большой любви», 1963 г. Фото автора
Если верить информации в сети, стихотворение «Как много тех, с кем можно лечь в постель» ни разу не было опубликовано при жизни Асадова. Отсюда пошли слухи. Его ли это стихотворение?
Понять, почему оно не публиковалось в советское время, нетрудно. Разумеется из-за первой строчки, такой несоветской (в СССР, как известно, сekcа не было). Но стихотворение-то совершенно непошлое! Оно о любви, о настоящих чувствах.
Так или иначе, авторство поэта считается недоказанным. Да, похоже на стиль Асадова. Но есть и альтернативные точки зрения.
Якобы это стихотворение принадлежит Андрею Голубову, причём написано им в четырёх вариантах. Один из них такой (цитирую фрагмент):
В таком виде опубликовано стихотворение, якобы принадлежащие Голубову, на сайте Стихи.ру.
А как вам такая пародия Евы Лукавой?
Это же безобразие! Мадам, пишите свои стихи, не примазывайтесь к чужой славе, не коверкайте, не опошляйте.
Читая бездарные строчки плагиаторов, я верю, что стихотворение «Как много тех, с кем можно лечь в постель…» принадлежит Асадову.
Его стихотворение берёт за душу. Привожу стихотворение в том виде, в каком оно опубликовано на сайте Культура.ру.
P.S. Эдуард Аркадьевич Асадов (1923—2004) прожил 80 лет. В XXI веке его уже многие забыли, как нередко у нас бывает. Широко — вроде бы помним. Никто не забыт, ничто не забыто. А фронтовика, награждённого орденами и медалями, как-то подзабыли, хотя и выросли на его стихотворениях. И вот теперь дожили: Асадов написал, не Асадов… Почему бы литературоведам уже окончательно не поставить точку в этом вопросе, чтоб не тревожить покой поэта?
Эдуард Асадов. Фото с сайта 24smi.orgЭдуард Асадов. Фото с сайта 24smi.org
А Вы знаете это стихотворение? Что думаете о гуляющей по сети версии, что оно НЕ принадлежит Эдуарду Асадову?
Читайте также:
#стихотворения о любви #стихи о жизни #стихи о любви #литература
Как много тех с можем мы уснуть. Эдуард Асадов (стихи) – Как много тех, с кем можно лечь в постель. Как мало тех, с кем хочется проснуться
Бессмертное произведение, которое хочется перечитывать миллион раз! 👍👍👍
Стихи Эдуарда Асадова всегда заставляют задуматься о чем то важном, посмеяться и тут же поплакать. Именно поэтому его творчество безумно популярно в наши дни. Но одно стихотворение стало просто легендарным и мы решили сегодня вам его напомнить.
И утром, расставаясь обернуться,
И помахать рукой, и улыбнуться,
И целый день, волнуясь, ждать вестей.Как много тех, с кем можно просто жить,
Пить утром кофе, говорить и спорить…
С кем можно ездить отдыхать на море,
И, как положено – и в радости, и в горе
Быть рядом… Но при этом не любить…Как мало тех, с кем хочется мечтать!
Смотреть, как облака роятся в небе,
Писать слова любви на первом снеге,
И думать лишь об этом человеке…
И счастья большего не знать и не желать.Как мало тех, с кем можно помолчать,
Кто понимает с полуслова, с полувзгляда,
Кому не жалко год за годом отдавать,
И за кого ты сможешь, как награду,
Любую боль, любую казнь принять…Вот так и вьётся эта канитель –
Легко встречаются, без боли расстаются…
Все потому, что много тех, с кем можно лечь в постель.
И мало тех, с кем хочется проснуться.Как много тех, с кем можно лечь в постель,
Как мало тех, с кем хочется проснуться…
И жизнь плетёт нас, словно канитель,
Сдвигая, будто при гадании на блюдце.Мы мечемся: работа… быт… дела…
Кто хочет слышать – всё же должен слушать,
А на бегу – заметишь лишь тела,
Остановитесь… чтоб увидеть душу.Мы выбираем сердцем – по уму,
Порой боимся на улыбку – улыбнуться,
Но душу открываем лишь тому,
С которым и захочется проснуться…
Как же правильно сказано..Пуская ваши любимые люди всегда будут рядом!
На сайте сайт вы можете скачать видео бесплатно «Э. Асадов Как мало тех, с кем хочется проснуться.» или смотреть это видео онлайн в хорошем качестве. Видео и аудио материалы представлены исключительно для ознакомительных целей!
Прекрасное стихотворение Эдуарда Асадова в исполнении Владимира Машкова, именно так было написано в комментарии…
Жаль, что я не знаю кто автор этого ролика.
Я случайно увидела ссылку на этот ролик на фейсбуке и скачала его себе, хотя само стихотворение давно знаю и очень люблю.
Как много тех, с кем можно лечь в постель,
Как мало тех, с кем хочется проснуться…
И утром, расставаясь, улыбнуться,
И помахать рукой, и улыбнуться,
И целый день, волнуясь, ждать вестей.
Как много тех, с кем можно просто жить,
Пить утром кофе, говорить и спорить…
С кем можно ездить отдыхать на море,
И, как положено — и в радости, и в горе
Быть рядом… Но при этом не любить…
Как мало тех, с кем хочется мечтать!
Смотреть, как облака роятся в небе,
Писать слова любви на первом снеге,
И думать лишь об этом человеке…
И счастья большего не знать и не желать.
Как мало тех, с кем можно помолчать,
Кто понимает с полуслова, с полувзгляда,
Кому не жалко год за годом отдавать,
И за кого ты сможешь, как награду,
Любую боль, любую казнь принять…
Вот так и вьётся эта канитель —
Легко встречаются, без боли расстаются…
Все потому, что много тех,
с кем можно лечь в постель.
Все потому, что мало тех, с кем хочется проснуться!
Как много тех, с кем можно лечь в постель…
Как мало тех, с кем хочется проснуться.
И жизнь плетет нас,словно канитель,
Cдвигая нас, как при гаданье блюдце.
Мы мечемся — работа, быт, дела.
Кто хочет слышать, все же должен слушать.
А на бегу заметишь лишь тела,
Остановитесь, чтоб увидеть душу.
Мы выбираем сердцем, по уму,
Порой боимся на улыбку улыбнуться
Но душу открываешь лишь тому,
С которым и захочется проснуться…
**********************
—
С уважением, Алена Хоменко
Мой скайп: helena000013
Я на Фейсбуке — [ссылка]
Еще
Показать полное описание и комментарии
Читает Денис Щуров. Подбор музыкиАнастасияТимонькина.
Как много тех, с кем можно лечь в постель
Как мало тех, с кем хочется проснуться.
И утром, расставаясь, обернуться,
И помахать рукой, и улыбнуться,
И целый день, волнуясь, ждать вестей.
Как много тех, с кем можно просто жить,
Пить утром кофе, говорить и спорить.
С кем можно ездить отдыхать на море,
И, как положено – и в радости и в горе
Быть рядом… Но при этом не любить.
Как мало тех, с кем хочется мечтать,
Смотреть, как облака роятся в небе,
Писать слова любви на первом снеге,
И думать лишь об этом человеке.
И счастья большего не знать и не желать.
Как мало тех, с кем можно помолчать,
Кто понимает с полуслова, полувзгляда,
Кому не жалко год за годом отдавать,
И за кого ты сможешь как награду
Любую боль, любую казнь принять.
Вот так и вьется эта канитель –
Легко встречаются, без боли расстаются.
Все потому,
Что много тех с кем можно лечь в постель
Все потому,
Что мало тех, с кем хочется проснуться.
Девочки и мальчики, понравился безумно один стих о любви, он такой жизненный, такой настоящий. Стих называется «Как много тех, с кем можно лечь в постель…», полостью его прочитала только сегодня, раньше попадался на глаза только его кусочек. Прочитайте! Выделите минутку своего времени на это! Поверьте, получите массу удовольствия!
Собственно, вот и он стих: «Как много тех, с кем можно лечь в постель…» полостью:
Как много тех, с кем можно лечь в постель,
И утром, расставаясь улыбнуться,
И помахать рукой, и улыбнуться,
И целый день, волнуясь, ждать вестей.
Как много тех, с кем можно просто жить,
Пить утром кофе, говорить и спорить…
С кем можно ездить отдыхать на море,
И, как положено – и в радости, и в горе
Быть рядом… Но при этом не любить…
Как мало тех, с кем хочется мечтать!
Смотреть, как облака роятся в небе,
Писать слова любви на первом снеге,
И думать лишь об этом человеке…
И счастья большего не знать и не желать.
Как мало тех, с кем можно помолчать,
Кто понимает с полуслова, с полувзгляда,
Кому не жалко год за годом отдавать,
И за кого ты сможешь, как награду,
Любую боль, любую казнь принять…
Вот так и вьётся эта канитель —
Легко встречаются, без боли расстаются…
Все потому, что много тех, с кем можно лечь в постель.
Все потому, что мало тех, с кем хочется проснуться.
Как много тех, с кем можно лечь в постель…
Как мало тех, с кем хочется проснуться…
И жизнь плетёт нас, словно канитель…
Сдвигая, будто при гадании на блюдце.
Мы мечемся: – работа…быт…дела…
Кто хочет слышать- всё же должен слушать…
А на бегу- заметишь лишь тела…
Остановитесь…чтоб увидеть душу.
Мы выбираем сердцем – по уму…
Порой боимся на улыбку- улыбнуться,
Но душу открываем лишь тому,
С которым и захочется проснуться..
Как много тех, с кем можно говорить.
Как мало тех, с кем трепетно молчание.
Когда надежды тоненькая нить
Меж нами, как простое понимание.
Как много тех, с кем можно горевать,
Вопросами подогревать сомнения.
Как мало тех, с кем можно узнавать
Себя, как нашей жизни отражение.
Как много тех, с кем лучше бы молчать,
Кому не проболтаться бы в печали.
Как мало тех, кому мы доверять
Могли бы то, что от себя скрывали.
С кем силы мы душевные найдем,
Кому душОй и сердцем слепо верим.
Кого мы непременно позовем,
Когда беда откроет наши двери.
Как мало их, с кем можно – не мудря.
С кем мы печаль и радость пригубили.
Возможно, только им благодаря
Мы этот мир изменчивый любили.
Он родился в разгар НЭПа, последний школьный звонок услышал почти одновременно с сообщением о начале войны, спустя три года ослеп на фронте от осколков разорвавшегося рядом артиллерийского снаряда и оставшиеся 60 лет жизни прожил в полной темноте. При этом стал для миллионов советских парней и девчат духовным светочем, доказав своим творчеством — человек видит не глазами, а сердцем…
Стихи о рыжей дворняге
Это пронзительное стихотворение студент Асадов написал, учась после войны в Литературном институте. Вообще тема четвероногих — одна из любимейших (хотя и не самая обширная) в творчестве поэта. Так пронзительно о друзьях наших меньших в русской поэзии могли писать очень немногие поэты. Особенно Эдуард Аркадьевич любил собак, держал их в доме, почитал своими товарищами и собеседниками. А главное — отождествлял их с людьми, причем «чистейшей породы».
Хозяин погладил рукою
Лохматую рыжую спину:
— Прощай, брат! Хоть жаль мне, не скрою,
Но все же тебя я покину.
Швырнул под скамейку ошейник
И скрылся под гулким навесом,
Где пестрый людской муравейник
Вливался в вагоны экспресса.
Собака не взвыла ни разу.
И лишь за знакомой спиною
Следили два карие глаза
С почти человечьей тоскою.
Старик у вокзального входа
Сказал:- Что? Оставлен, бедняга?
Эх, будь ты хорошей породы…
А то ведь простая дворняга!
…
Не ведал хозяин, что где-то
По шпалам, из сил выбиваясь,
За красным мелькающим светом
Собака бежит задыхаясь!
Споткнувшись, кидается снова,
В кровь лапы о камни разбиты,
Что выпрыгнуть сердце готово
Наружу из пасти раскрытой!
Не ведал хозяин, что силы
Вдруг разом оставили тело,
И, стукнувшись лбом о перила,
Собака под мост полетела…
Труп волны снесли под коряги…
Старик! Ты не знаешь природы:
Ведь может быть тело дворняги,
А сердце — чистейшей породы!
«Стихи о рыжей дворняге» читались на школьных вечерах, в кругу друзей и на первых свиданиях.
Падает снег
Ранение, приведшее лейтенанта Асадова к полной слепоте, обострило его внутреннюю жизнь, научив молодого человека «разгадывать сердцем» малейшие движения души — своей и окружающих. То, что не замечал зрячий человек, поэт видел четко и ясно. И сопереживал, что называется «на разрыв».
Падает снег, падает снег —
Тысячи белых ежат…
А по дороге идет человек,
И губы его дрожат.
Мороз под шагами хрустит, как соль,
Лицо человека — обида и боль,
В зрачках два черных тревожных флажка
Выбросила тоска.
Измена? Мечты ли разбитой звон?
Друг ли с подлой душой?
Знает об этом только он
Да кто-то еще другой.
…
И разве тут может в расчет идти
Какой-то там этикет,
Удобно иль нет к нему подойти,
Знаком ты с ним или нет?
Падает снег, падает снег,
По стеклам шуршит узорным.
А сквозь метель идет человек,
И снег ему кажется черным…
И если встретишь его в пути,
Пусть вздрогнет в душе звонок,
Рванись к нему сквозь людской поток.
Останови! Подойди!
Трусиха
Стихи Асадова редко хвалили «именитые» литераторы. В некоторых газетах той эпохи его критиковали за «слезливость», «примитивный» романтизм, «преувеличенный трагизм» тем и даже их «надуманность». Пока рафинированная молодежь декламировала Рождественского, Евтушенко , Ахмадуллину , Бродского , парни и девушки «попроще» сметали с прилавков книжных магазинов выходившие стотысячными тиражами сборники стихов Асадова. И наизусть читали их на свиданиях своим возлюбленным, глотая слезы, не стыдясь этого. Сколько сердец соединили на всю жизнь стихи поэта? Думается, немало. А кого сегодня соединяет поэзия?..
Шар луны под звездным абажуром
Озарял уснувший городок.
Шли, смеясь, по набережной хмурой
Парень со спортивною фигурой
И девчонка — хрупкий стебелек.
Видно, распалясь от разговора,
Парень, между прочим, рассказал,
Как однажды в бурю ради спора
Он морской залив переплывал,
Как боролся с дьявольским теченьем,
Как швыряла молнии гроза.
И она смотрела с восхищеньем
В смелые, горячие глаза…
…
А когда, пройдя полоску света,
В тень акаций дремлющих вошли,
Два плечистых темных силуэта
Выросли вдруг как из-под земли.
Первый хрипло буркнул:- Стоп, цыпленки!
Путь закрыт, и никаких гвоздей!
Кольца, серьги, часики, деньжонки —
Все, что есть,- на бочку, и живей!
А второй, пуская дым в усы,
Наблюдал, как, от волненья бурый,
Парень со спортивною фигурой
Стал спеша отстегивать часы.
И, довольный, видимо, успехом,
Рыжеусый хмыкнул:- Эй, коза!
Что надулась?! — И берет со смехом
Натянул девчонке на глаза.
Девушка беретик сорвала
И словами:- Мразь! Фашист проклятый!-
Как огнем детину обожгла.
…
И глаза в глаза взглянула твердо.
Тот смешался:- Ладно… тише, гром…-
А второй промямлил:- Ну их к черту! —
И фигуры скрылись за углом.
Лунный диск, на млечную дорогу
Выбравшись, шагал наискосок
И смотрел задумчиво и строго
Сверху вниз на спящий городок,
Где без слов по набережной хмурой
Шли, чуть слышно гравием шурша,
Парень со спортивною фигурой
И девчонка — слабая натура,
«Трус» и «воробьиная душа».
Баллада о друге
«Темы для стихов беру из жизни. Много езжу по стране. Бываю на заводах, фабриках, в институтах. Без людей жить не могу. И высшей задачей своей почитаю служение людям, то есть тем, для кого живу, дышу и работаю», — писал о себе Эдуард Аркадьевич. Не оправдывался в ответ на придирки коллег по цеху, а спокойно и доброжелательно объяснял. Вообще уважение к людям, пожалуй, было его самым главным качеством.
Когда я слышу о дружбе твердой,
О сердце мужественном и скромном,
Я представляю не профиль гордый,
Не парус бедствия в вихре шторма,-
Я просто вижу одно окошко
В узорах пыли или мороза
И рыжеватого щуплого Лешку —
Парнишку-наладчика с «Красной Розы»…
Каждое утро перед работой
Он к другу бежал на его этаж,
Входил и шутя козырял пилоту:
— Лифт подан. Пожалте дышать на пляж!..
Вынесет друга, усадит в сквере,
Шутливо укутает потеплей,
Из клетки вытащит голубей:
— Ну все! Если что, присылай «курьера»!
…
Пот градом… Перила скользят, как ужи…
На третьем чуть-чуть постоять, отдыхая.
— Алешка, брось ты!
— Сиди, не тужи!.. —
И снова ступени, как рубежи:
И так не день и не месяц только,
Так годы и годы: не три, не пять,
При мне только десять. А после сколько?!
Дружба, как видно, границ не знает,
Все так же упрямо стучат каблуки.
Ступеньки, ступеньки, шаги, шаги…
Одна — вторая, одна — вторая…
Ах, если вдруг сказочная рука
Сложила бы все их разом,
То лестница эта наверняка
Вершиной ушла бы за облака,
Почти не видная глазом.
И там, в космической вышине
(Представьте хоть на немножко),
С трассами спутников наравне
Стоял бы с товарищем на спине
Хороший парень Алешка!
Пускай не дарили ему цветов
И пусть не писали о нем в газете,
Да он и не ждет благодарных слов,
Он просто на помощь прийти готов,
Если плохо тебе на свете…
Темы для своих стихов поэт «подсматривал» в жизни, а не выдумывал, как считали некоторые…
Миниатюры
Наверное, нет тем, которым Эдуард Асадов не посвятил бы миниатюру — емкую, порой, едкую, но всегда — удивительно точную. В творческом багаже поэта их несколько сотен. Многие из них в 80-90-е годы люди цитировали, порой, даже не подозревая, кто их автор. Спроси тогда — ответили бы «народные». Большинство четверостиший (редко — восьмистиший) написаны будто на нашу сегодняшнюю жизнь.
Президент и министры! Вы жизнь поставили
На колени. Ведь цены буквально бесятся!
Вы хотя б на веревки цены оставили,
Чтобы людям доступно было повеситься!
Он зубы клиентам охотно вставлял.
Однако при этом их так «выставлял».
Что те, отощав животами,
С полгода стучали зубами.
Хватит болтать про народ, господа,
И, пузо надув, вещать о народности!
Ведь после Петра, за годами года,
Правили нашим народом всегда
Разные инородности…
И как послание нам, нынешним:
Будь добрым, не злись, обладай терпеньем.
Запомни: от светлых улыбок твоих Асадов , Эдуард Аркадьевич — Википедия
Умер поэт 21 апреля 2004 года на 82-м году жизни. Похоронили Эдуарда Аркадьевича на Кунцевском кладбище рядом с матерью и любимой женой, которую он пережил всего на семь лет.
Свое сердце поэт завещал похоронить на Сапун-горе у Севостополя, где разрыв снаряда 4 мая 1944 года навсегда лишил его зрения и круто изменил его жизнь…
Подарок | The New Yorker
Осенью 1963 года в Ленинграде, бывшем тогда Союзом Советских Социалистических Республик, молодой поэт Дмитрий Бобышев похитил девушку молодого поэта Иосифа Бродского. Это было не круто. Бобышев и Бродский были близкими друзьями. Они часто появлялись в алфавитном порядке на публичных чтениях в Ленинграде. Бобышеву было двадцать семь, и он недавно расстался с женой; Бродскому было двадцать три года, и он работал с перерывами. Вместе с двумя другими многообещающими молодыми поэтами их друг и наставник Анна Ахматова назвала их «волшебным хором», считая, что они представляют собой возрождение русской поэтической традиции после лет мрака при Сталине.Когда Ахматову спросили, кем из молодых поэтов она больше всего восхищается, она назвала сразу двоих: Бобышева и Бродского.
Бродский, как говорят русские, на собственной шкуре испытал на себе все испытания своего поколения. Его ссылка не была исключением. Фотография сделана Ирвингом Пенном в 1980 году. Фотография из © 1980 Condé Nast Publications, Inc.Молодые советские люди чувствовали шестидесятые еще глубже, чем их американские и французские коллеги, потому что, в то время как депрессия и оккупация были плохими, сталинизм был еще хуже. .После смерти Сталина Советский Союз снова начал медленно приближаться к миру. Запрет на джаз снят. Был опубликован Эрнест Хемингуэй; В Пушкинском музее в Москве прошла выставка произведений Пикассо. В 1959 году в Москве открылась выставка американских товаров народного потребления, и мой отец, тоже представитель этого поколения, впервые попробовал Pepsi.
Либидо высвободилось, но куда оно должно было деваться? Люди жили с родителями. Их родители, в свою очередь, жили с другими родителями в так называемых коммунальных квартирах.«У нас никогда не было собственной комнаты, в которую можно было бы заманить наших девочек, и у наших девочек не было комнат», — писал позже Бродский из своего американского изгнания. У него была половина комнаты, отделенная от комнаты его родителей книжными полками и занавесками. «Наши любовные связи в основном были прогулками и разговорами; это было бы астрономической суммой, если бы с нас взимали плату за километраж ». Женщиной, с которой Бродский гулял и разговаривал два года, женщиной, разбившей волшебный хор, была Марина Басманова, молодой художник. Современники описывают ее как завораживающе тихую и красивую.Бродский посвятил ей одни из самых сильных любовных стихов русского языка. «Я был всего лишь тем, к чему ты прикоснулся ладонью, — писал он, — над которым в глухой, черной как воронь / ночи ты склонил голову. . . . / Я был практически слеп. / Ты то появляешься, то прячешься, / научил меня видеть ».
Практически единогласно люди из их круга осудили Бобышева. Не из-за романа — у кого не было романов? — а потому, что, как только Бобышев стал преследовать Басманову, власти начали преследовать Бродского.В ноябре 1963 года в местной газете появилась статья, оскорбляющая Бродского, его брюки, его рыжие волосы, его литературные претензии и его стихи, хотя из семи цитат, приведенных в качестве примеров поэзии Бродского, три были написаны Бобышевым. Все признали такую статью прелюдией к аресту, и друзья Бродского настояли на том, чтобы он поехал в Москву, чтобы переждать ситуацию. Они также настояли на том, чтобы он отправился в психиатрическую больницу, на случай, если определение какой-либо формы психоза может помочь ему отстаивать свое дело.Новый год Бродский встретил в больнице, потом выпросил. Выйдя из машины, он узнал, что Бобышев и Басманова вместе встретили Новый год на даче друга. Бродский занял двенадцать рублей на поездку и помчался в Ленинград. Он выступил против Бобышева. Он выступил против Басмановой. Прежде чем он смог продвинуться дальше, его бросили в тюрьму. Последующий судебный процесс положил начало советскому правозащитному движению, превратил Бродского во всемирно известную фигуру и в конечном итоге привел к его изгнанию из У.С.С.Р.
Бродский родился в мае 1940 года, за год до немецкого вторжения. Его мать работала бухгалтером; его отец был фотографом и работал в Военно-морском музее в Ленинграде, когда Бродский был молод. Они были любящими родителями и очень любимы Иосифом Бродским, их единственным ребенком.
Ленинград сильно пострадал во время войны — более двух лет он был блокирован немцами, лишен пищи и тепла. Тетя умерла от голода. В первые послевоенные годы, даже когда Сталин мобилизовал страну на «холодную войну», ущерб был очевиден.«Мы пошли в школы, и, какой бы высшей чепухе нас там ни учили, повсюду были видны страдания и бедность», — писал Бродский. «Не прикрыть развалину страницей Правды ». Он был скучным учеником, которого сдерживали в седьмом классе. Когда у его родителей начались финансовые проблемы — его отец потерял работу на флоте во время кампании Сталина против евреев в последние годы жизни, — пятнадцатилетний Иосиф бросил учебу и пошел работать на завод.
В лояльной, скрупулезной и авторитетной биографии «Иосиф Бродский: литературная жизнь» (Йельский университет; 35 долларов; перевод с русского — Джейн Энн Миллер) старый друг Бродского Лев Лосев уделяет большое внимание выбору предмета. бросить школу, аргументируя это тем, что это предотвратило разрушение Бродского чрезмерным обучением.Так думал и Бродский. «Впоследствии я часто сожалел об этом шаге, особенно когда видел, как мои бывшие одноклассники так хорошо ладят в системе», — писал он. «И все же я знал кое-что, чего не знали они. На самом деле, я тоже продвигался, но в противоположном направлении, идя несколько дальше ». Направление, в котором он шел, можно было назвать по-разному: подполье, или самиздат, или свобода, или Запад.
Он был беспокойным. Через шесть месяцев он оставил работу на заводе. В течение следующих семи лет, до своего ареста, он работал на маяке, в кристаллографической лаборатории и в морге; он также болтался, курил сигареты и читал книги.Он путешествовал по Советскому Союзу, принимая участие в «геологических» экспедициях, помогая быстро индустриализирующемуся советскому правительству прочесывать огромную страну в поисках полезных ископаемых и нефти. Ночью геологи собирались у костра и играли песни на своих гитарах — часто стихи, положенные на музыку, — и читали свои собственные стихи. Прочитав в 1958 году сборник стихов на «геологическую» тему, Бродский решил, что сам может добиться большего. Одно из его самых ранних стихотворений «Паломники» вскоре стало хитом костра.
Вся страна сходила с ума от поэзии; он стал центральным в атмосфере хрущевской оттепели. В 1959 году в рамках своего рода возврата к большевистскому прошлому в центре Москвы был открыт памятник Владимиру Маяковскому, и вскоре молодые люди стали собираться вокруг него, чтобы читать свои стихи. В начале шестидесятых годов группа поэтов начала серию многолюдных чтений в Политехническом музее в Москве, в углу из штаб-квартиры КГБ. Есть фильм об одном из таких вечеров, и, хотя это просто чтение стихов (а не концерт Битлз, скажем), и хотя стихи этих полуофициальных поэтов не были особенно хорошими, атмосфера наэлектризована.Собралась толпа, и перед ней стоял молодой человек, рассказывающий о своих чувствах: это было в новинку.
Залы в Ленинграде были скромнее, но Бродский и его ближайшие друзья-поэты — Бобышев, Анатолий Найман и Евгений Рейн, «волшебный хор» — использовали их, когда могли. Бобышев в своих мемуарах вспоминает, как Бродский тащил его на окраину города, чтобы Бродский мог прочитать несколько стихов группе студентов. Бобышев ушел рано.
Что касается самой поэзии, Лосев убедительно доказывает, что раннее произведение — до ареста Бродского — неровное, иногда производное.Но с самого начала Бродский был одним из тех поэтов, которые умеют писать исповедально и делать так, как будто они описывают целый социальный феномен. Стихи романтичны, саркастичны и непринужденно современны. Есть удлинение стихотворной линии, как у Элиота, и чувство удивления, когда рифма и размер сохраняются; есть также явное влияние английских поэтов-метафизиков, которые смешали свою любовную поэзию с философскими рассуждениями — в случае Бродского, всегда относящимися ко времени и пространству.В поисках англоязычных эквивалентов Роберт Хасс написал, что Бродский звучал «как Роберт Лоуэлл, когда Лоуэлл звучал как Байрон». Однако как культурный деятель в России Бродский был больше похож на Аллена Гинзберга (с которым он позже ходил за покупками подержанной одежды в Нью-Йорке: «Аллен купил смокинг за пять долларов!» — сказал он Лосеву, который задавался вопросом, почему битник нужна формальная одежда). Для Гинзберга и его друзей свобода заключалась в выходе за рамки традиционной просодии; для Бродского и его друзей свобода пришла из восстановления традиции, которую Сталин пытался уничтожить.Бродский умел находить для этого удивительные способы, казалось бы, без усилий, всегда оставаясь хладнокровным и беспечным. Его ранние стихи описывают рассказчика, идущего домой с вокзала; рассказчик, путешествующий по своим старым ленинградским прибежищам; рассказчик наблюдает за спором супружеской пары, гадая, всегда ли он сам будет один. Последний, кстати, называется «Уважаемый Д. Б.», то есть Дмитрий Бобышев, находившийся в то время в несчастливом браке.
ИСКУССТВО ТЬМЫ ИОЗЕФА БРОДСКОГО
НЬЮ-ЙОРК — Поэты и читатели по всей России звонят друг другу, чтобы отметить Нобелевскую премию Иосифа Бродского, как будто это их собственная.«Я тоже праздную», — сказал поэт вчера в Лондоне. «Я собираюсь быть разбитым».
И советские чиновники отметят тот факт, что после десятилетий репрессий и, возможно, еще более жестоко, отказа от публикации величайшего из ныне живущих поэтов русского языка, они разрешают официальному журналу «Новый мир» напечатать некоторые работы Бродского в декабре. «По этому поводу я не буду особо радоваться, — говорит Бродский.
Только те россияне, которые читали его книги в подпольных изданиях или посещали легендарные чтения Бродского в коммунальных квартирах Ленинграда до того, как правительство сослало его 15 лет назад, знают уникальную высоту его голоса и его склад ума, его «Элегию Иоанну». Донн »и« Колыбельная Кейп-Код ».
И все же в длинном интервью в своем доме в Нью-Йорке перед отъездом в Англию Бродский выразил только горькую незаинтересованность, глубокую скуку: гласность, Горбачев, некогда запрещенные художественные выставки и кинопоказы — все новое «то и это, мне неинтересно».
«Стихи, романы — эти вещи принадлежат нации, культуре и народу. Их украли у людей, и теперь украденные вещи возвращают их владельцам, но я не думаю, что их владельцы должны быть благодарны за их получение », — говорит Бродский.Он сидит в саду на заднем дворе своего дома в Вест-Виллидж. Его кошка Миссисипи прыгает у него на коленях. «Как я себя чувствую? Роберт Фрост однажды сказал в аналогичном контексте в одном из своих стихотворений, что быть социальным — значит прощать. Но я не слишком социальный».
Бродский разговаривает с усталой тьмой умирающего. Отчасти его манера поведения — закатанные глаза и снисходительные, зрелищные вздохи — проистекает из давнего чувства драмы и игры, но это тоже подлинно. Литературное и личное подавление, 18-месячный срок в трудовом лагере, ссылка, отсутствие серьезных читателей — все это его утомляет.Вы даже можете увидеть это по его лицу. Бродскому 47 лет, но выглядит он на 10-15 лет старше. У него тоже плохое здоровье. Ему сделали две операции шунтирования, а прошлой весной врачи прочистили закупоренную артерию хирургической проволокой.
Когда Бродский говорит о старости, он говорит: «Меня это не беспокоит». Он не бросил курить. «Я просто не могу этого сделать». Он перебирает пачку за пачкой сигарет с тупой безумием подростка: «Я буду жить вечно». Друзья переживают, сдался ли он, есть ли в его поведении что-то даже самоубийственное.Он встречает фотографа у двери: «У вас есть сигареты? Я умираю от сигарет». Он человек, который знает свои предложения.
Бродский научился отказываться от определенных надежд. Уезжая из Советского Союза в 1972 году, оставив сына, родителей, друзей, читателей, свой любимый город Ленинград, Бродский написал письмо советскому лидеру Леониду Брежневу: «Дорогой Леонид Ильич … Язык. это гораздо более древняя и неизбежная вещь, чем государство Я принадлежу к русскому языку.Что касается государства, то, с моей точки зрения, мерой патриотизма писателя являются не клятвы с высокой трибуны, а то, как он пишет на языке людей, среди которых он живет. . . Хотя я теряю советское гражданство, я не перестаю быть русским поэтом. Я верю, что вернусь. Поэты всегда возвращаются во плоти или на бумаге ».
Похоже, что теперь Бродский вернется только на бумаге. Физическое возвращение — это оставленная надежда. В течение многих лет он лоббировал советское правительство, чтобы его родители навещали его.Его призывы проигнорировали, и теперь ему отказывают даже в этих бестелесных голосах из Ленинграда — Александр и Мария Бродские мертвы. Бродский по-прежнему хотел бы видеть несколько друзей из дома, но «откровенно говоря, я бы предпочел, чтобы они приехали сюда, чтобы повидать меня».
«Мои стихи, публикуемые в России, не вызывают у меня никаких чувств, честно говоря. Я не пытаюсь показаться застенчивым, но это не щекочет мое эго. немного требователен ко всему этому Я привык к своему состоянию, быть сам по себе, полностью автономен.Я не хочу погружаться в эту грязевую оползень, что считаю литературным процессом.
«Я больше не верю в эту страну. Меня это не интересует. Я пишу на этом языке, и мне нравится язык. Я действительно не знаю, как вам это объяснить. Страна. … это люди, в основном. И я один из них. И меня для себя более-менее достаточно. То, что сейчас происходит в России, для меня лишено автобиографического интереса. Может быть, это эгоцентрично. Что бы это ни было, не стесняйтесь используй это.Когда Томас Манн приехал в Калифорнию из Германии, его спросили о немецкой литературе. И он сказал: «Немецкая литература там, где я». Это действительно немного грандиозно, но если немец может себе это позволить, я могу себе это позволить.
«Теперь я вполне готов умереть здесь. Это вообще не имеет значения. Я не знаю лучших мест, или, возможно, если я знаю, я не готов сделать шаг».
Жил-был маленький мальчик. Он жил в самой несправедливой стране мира. Которая управлялась существами, которых по общему мнению людей следует считать выродками.Чего никогда не было. . .
Рано утром, когда небо еще было полно звезд, маленький мальчик вставал и, выпив чашку чая и яйцо, в сопровождении радиообъявления нового рекорда в плавленой стали, за ним следовал армейский хор исполняя гимн Вождю, изображение которого было прикреплено к стене над еще теплой кроватью мальчика, он бежал по заснеженной гранитной набережной в школу.
. . . Это большая комната с тремя рядами парты, портрет Вождя на стене за стулом учителя, карта с двумя полушариями, одно из которых разрешено.Маленький мальчик садится, открывает портфель, кладет ручку и блокнот на стол и готовится услышать чушь.
— из эссе Бродского «Меньше одного»
Маленький мальчик Бродский был сыном еврейских родителей, принадлежащих к среднему классу. Его отец был уволен из флота, говорит Бродский, «в соответствии с неким серафическим постановлением, согласно которому евреи не должны иметь значительного воинского звания». Семья жила в основном на заработки матери Бродского, Марии, и все трое жили в коммунальной квартире, которая подробно описана прустовскими деталями в эссе «В полутора комнатах».«
Бродский рано развился и в литературе, и в политическом отвращении. По утрам он сидел в школе и старался избегать взгляда Ленина, чей портрет висел на каждой стене класса, в каждом учебнике, на почтовых марках и рублевых купюрах. Это было не так». В нем столько идеологии, как ошеломляющие образы, которые раздражали мальчика: «Там был младенец Ленин, похожий на херувима в своих белокурых кудряшках. Затем Ленин, лет двадцати-тридцати, лысый и встревоженный, с бессмысленным выражением лица, которое можно было принять за что угодно, желательно за целеустремленность.Это лицо каким-то образом преследует каждого россиянина и предлагает какой-то стандарт человеческой внешности, потому что ему совершенно недостает характера. «Попытка игнорировать эти образы, пишет Бродский,« была моей первой попыткой отчуждения ».
Однажды зимним утром, когда ему было 15, он не выдержал ни монотонного обучения, ни взгляда Вождя. Он вышел из класса и больше не вернулся. Пора было начинать образование: литературное и сентиментальное. Когда умел английский — Достоевский, Платонов, Фрост и Оден среди его любимцев — Бродский начал работать.
«Я увяз в пролетариате, как это описывает Маркс». Работал кочегаром, фотографом, моряком, помощником геолога, путешествуя по горам Тянь-Шаня и Средней Азии. Он работал с мертвыми. «У меня была мечта стать нейрохирургом. Вы знаете, обычная фантазия еврейского мальчика, но по какой-то причине я хотел стать нейрохирургом. Поэтому я начал с этого неприятного пути. Я был ассистентом коронера, вскрывая трупы, вынимать внутренности, вскрывать черепа, вынимать мозги.»
Примерно в то же время, когда он начал свой физический труд, он начал свою литературную деятельность, изучая английский для перевода Джона Донна, изучая польский язык, чтобы переводить стихи Чеслава Милоша — будущего лауреата Нобелевской премии, который однажды станет назначил Бродского. И он начал писать свои собственные стихи, опубликовав некоторые из них в дополнительном издании «Синтаксис». Некоторые из этих ранних работ получили одобрение Анны Ахматовой, соотечественницы из Ленинграда и одного из великих поэтов века.
К двадцати годам Бродский уже считался оригиналом. Отличительной чертой его поэзии всегда было необыкновенное владение ритмом и звуком; ученые написали стихи Бродского как партитуры. Он технический гений. Поэт и критик Роберт Хасс пишет о Бродском: «В Америке метрическая поэма может вызвать в воображении идею поэта, который носит галстуки и обедает в факультетском клубе. В России это говорит о моральной силе практикуемого искусства. несмотря на величайшие личные трудности, как дисциплина, уединенная и напряженная.«
Чувствительность Бродского также упрямо индивидуальна, космополитична — что раздражает некоторых его соотечественников, которые предпочли бы, чтобы он приветствовал Пушкина чуть больше, чем Фроста, родину больше, чем Кейп-Код. С самого начала политика Бродского была главной. играла политика индивидуального разума. Его музыка была его собственной.
«Я знал Джозефа с давних времен, когда мы были молоды, — говорит Лев Лосев, эмигрант, сейчас преподающий литературу в Дартмутском колледже. Петербург был очагом оппозиции и художественной изысканности, но в сталинские времена город был понижен до уровня провинциального, и культурно отличить его было особо не о чем.Затем как будто из ниоткуда появился молодой человек, который выглядел так, будто совершенно скучал по мрачности социалистического реализма. Он был воплощением благородной, утонченной поэтической традиции города Пушкина. Внезапно поэзия снова ожила в Иосифе Бродском ».
Ясно, что Бродский был влиятельным поэтом, потому что к 1963 году ленинградская газета осуждала 23-летнего парня как« дрон литературы »,« полулитературного паразита, чьи порнографические и антисоветская поэзия »развращала молодежь.В газете говорилось, что молодой человек подействовал на «бархатные штаны» и однажды пытался украсть самолет и улететь на Запад. Его преследовала полиция и дважды бросали в психиатрическую больницу. Чтобы избежать вмешательства властей, он каждую ночь ночевал в доме другого друга. К 1964 году досье Бродского по КГБ стало толстеть.
«У каждой жизни есть файл, если хотите», — говорит он сейчас. «В тот момент, когда вы становитесь немного известными, они открывают для вас файл. Файл начинает заполняться тем и этим, и если вы напишете, ваш файл будет расти в размере все быстрее.Это своего рода неандертальская форма компьютеризации. Постепенно ваша папка занимает слишком много места на полке, и просто человек входит в офис и говорит: «Это большая папка. Давай его достанем. »
Его достали.
Судья:« А по профессии? »
Бродский:« Переводчик и поэт ».
Судья:« Кто вас признал поэтом? Кто вас причислил к поэтам? »
Бродский:« Никто. Кто зачислил меня в ряды людей? »
Судья:« Вы учились на это? »
Бродский:« Что? »
Судья:« Быть поэтом.Вы не пробовали посещать в школе курсы, где готовятся к жизни, где учатся? »
Бродский:« Я не верил, что это вопрос образования ».
Судья:« Как это? »
Бродский: «Я думал, что это от Бога».
— из контрабандной записи судебного процесса над Бродским в 1964 году.
За преступление «тунеядства» советский судья, госпожа Салелева, приговорила Бродского к пяти годам лишения свободы. совхоз под Архангельском на Белом море. Истоки обвинения до сих пор точно не известны, но вполне вероятно, что многие ленинградские партийные писатели в то время не хотели участвовать в столь независимой и талантливой фигуре.
Днем Бродский колотил камни, колотил дрова и разгребал навоз. По вечерам он читал антологию американских и британских стихов Луи Унтермейера. По крохотным фотографиям своих героев — Фроста, Одена, Харди — он попытался представить, что это за люди. В качестве упражнения на язык и воображение он читал первую и последнюю строфы их стихов и «пытался представить себе, что будет между ними».
«Я был вполне счастлив в Архангельске, — говорит он, — потому что, ну, понимаете, я все время жил в коммуналке.Я не пытаюсь показаться смешным или смешным, но было довольно приятно оказаться в изоляции, в одиночестве. Впоследствии меня отправили в деревню. Мне он понравился по-своему, потому что это звучало очень похоже на традицию наемного работника в любом стихотворении мирового уровня. Вот кем я был, наемным человеком. Я работал в колхозе. Обязанности наемного человека были моими обязанностями. Я выполнял всевозможные сельскохозяйственные работы, и это казалось, грубо говоря, пастырским.
«Это довольно волнующее чувство.Когда встаешь и выйдешь в поле в резиновых сапогах или высоких сапогах, шесть или семь часов. Вы знаете, что в этот самый час половина нации делает то же самое, что дает вам, если оглянуться назад, удовлетворение от совершения этих действий, знание, чувство нации. До этого я был городским мальчиком. Если бы они хотели меня наказать, то должны были оставить в коммуналке. Тогда я превратился бы в развалину ».
После 18 месяцев протестов артистов внутри страны и за рубежом советские власти позволили Бродскому вернуться домой в Ленинград.Однако преследования продолжались, и ему было отказано в разрешении на публикацию или выезд за границу.
Наконец, в 1971 году Бродский получил два приглашения эмигрировать в Израиль. Еврей по происхождению, Бродский никогда не был наблюдательным и отказником. Он дистанцировался от западных еврейских общин и никогда не видел Иерусалим своим домом. «Я на 100 процентов еврей по крови, но по образованию я ничто. По принадлежности я ничто. Я ни католик, ни протестант. Протестантство звучит хорошо, но я так не думаю.
«Оказалось, что я плохой еврей», — говорит он. «Я плохой еврей, плохой русский, плохое все».
Когда МВД спросило Бродского, почему он не принял приглашения в Израиль — к настоящему времени они очень хотели от него избавиться, — поэт ответил, что у него нет желания покидать Советский Союз. Затем ему сказали, что если он ценит свою жизнь, он уйдет. 4 июня 1972 года Бродскому выдали визу, освободили от стопки рукописей и отправили в самолет в Вену. Там его встретил покойный Карл Проффер, основатель Ardis Publishers и профессор русской литературы в Мичиганском университете.Проффер выступил в роли Вергилия Бродского, организовав встречу с У. Одена недалеко от Вены и за работу в Анн-Арборе в качестве местного поэта в университете.
В следующем году Harper & Row опубликовала «Избранные стихотворения» Бродского в переводе Джорджа Л. Клайна. Оден написал вступление, восхваляя Бродского как художника, «обладающего необычайной способностью представлять материальные объекты как сакраментальные знаки, посланников из невидимого».
Благословение Одена было таким же мощным на Западе, как и благословение Ахматовой в Советском Союзе.В отличие от Солженицына, который сопротивляется изучению языка и жизни в своей новой стране, и в отличие от многих эмигрантов, которых разочаровывает небольшая аудитория из-за их работы на Западе, Бродский процветал здесь, сначала в Анн-Арборе, а теперь в Нью-Йорке. Фаррар, Страус и Жиру опубликовали переводы «Части речи» и вскоре выпустят «К Урании».
«Мне было интересно, пойму ли я людей», — говорит Бродский. «В России, как только человек открывает рот, понимаешь, откуда он.Есть единообразие опыта человека в России. Когда тебе около 7 лет, ты попадаешь в школу и попадаешь на эту фабрику, или в эту бюрократию, или что-то еще. Варианты вычислимы. Здесь он необычайно разнообразен ».
Он известен в Нью-Йорке не только как поэт, но и как романтик и литературная знаменитость, не совсем вопреки самому себе. Он может быть полезен своим друзьям-эмигрантам — у него есть способствовал укреплению репутации таких романистов, как автор «Кенгуру» Юз Алешковский.Но он тоже может действовать жестко, порекомендовав издателю не заморачиваться с романом Василия Аксенова «Ожог».
Бродский понятия не имеет, насколько ему повезло. Избалованный избранник судьбы, он не ценит этого и иногда хандрит. Пора ему понять, что человек, который ходит по улице с ключом от собственной двери в кармане, действительно получил свободу.
— из «Брошенной надежды» Надежды Мандельштам
Надежда Мандельштам была не одна в своем нетерпении к Бродскому.Люди предпочли бы видеть его более скромным, более активным в этом обществе и в этом деле. Однако он настаивает на том, что его образ жизни вращается вокруг письма. Он рано встает и пытается работать. «Если я смогу куда-то добраться, со мной все в порядке. Если нет, я несчастен».
В изгнании традиций Данте или Овидия Бродский, как он пишет в стихотворении, «выживает, как рыба в песке: уползает в кусты и, вставая на кривых ногах, / уходит (его следы, как линия письма) / в сердце континента.«Его странное состояние, его« обособленность »его устраивают.
« Видите ли, я не хотел быть ни кремом крема, ни мучеником. Я бы предпочел быть новинкой, особенно в условиях демократии, которая не понимает язык, на котором я пишу. Я абсолютная новинка, и я думаю, что это наиболее подходящее положение для поэта в обществе. Чтобы сказать или понять правду о существовании, вы должны выбраться из борьбы. Вы должны более-менее прислушиваться к себе.
«Человек должен знать о себе две или три вещи: трус ли он; честен ли он или склонен ко лжи; честолюбивый ли он человек.Человек должен определять себя в первую очередь в этих терминах, и только потом в терминах культуры, расы, вероисповедания ».
Политика для него — это своего рода шум. Иногда шум регистрируется и становится частью поэтического материала, но чаще всего материал Бродского находится глубоко внутри него. Его стихи «начинаются с какого-то гула», с того удовольствия, которое испытывает птица, когда поет ради пения. Брожение в Советском Союзе кажется слишком далеким, слишком вульгарным, чтобы доминируют в песне.
«Видите ли, я вырос в такой культурной среде, которая всегда считала разговоры о политическом дискурсе чрезвычайно низкими.Правительство, государство — это просто объекты для шуток, а не для серьезного рассмотрения. Я не могу воспринимать их всерьез ». Как поэт, Бродский говорит:« У меня нет принципов. У меня есть нервы ».
« Вообще в этой стране каждый дискурс в литературе за 15 минут вырождается в разговор об этике, морали и о том и о том. Холокост и его последствия. Что ж, мне это ужасно скучно, предсказуемо и неважно, потому что в литературе важно эстетическое достижение.«
Пессимизм Бродского охватывает не только Москву, но и всю планету:
» Я думаю, что наступит день, когда все будет опубликовано. Потому что я думаю, что Советы в кратчайшие сроки поймут, что на самом деле очень мало важно то, что опубликовано, а что не опубликовано. Они непременно осознают то, что Запад уже давно осознал, что у книг есть гораздо худшая судьба, чем непубликация или сожжение. Дело в том, что книги не читают.
«На Западе у вас есть все возможности для победы цивилизации.Но что делать с возможностями? Это большая проблема. Вид давным-давно обманулся. У человека есть выбор: учиться или не учиться. И неизменно большинство людей предпочитают не учиться. Это так просто.
«Это отчасти вина образовательных учреждений. Но отчасти это решение об освобождении от ответственности. Литература — это просто наиболее сфокусированная форма требований к эволюции вида. Она налагает определенную ответственность, моральную, этическую. эстетическая ответственность, и вид просто не хочет подчиняться.
«Литература как бы немного усложняет вашу повседневную деятельность, ваше повседневное поведение, управление вашими делами в обществе. перспектива. Им это не совсем комфортно. Никто не хочет признавать незначительность своей жизни, а это очень часто является чистым результатом чтения стихотворения «.
Английский Бродский достаточно хорош для сложной беседы и элегантной прозы, но свои самые грандиозные и лучшие стихи он пишет на русском языке.Часто переводы нечеткие. Даже стихи, которые в основном работают на английском языке, заканчиваются убогими строками, такими как «Итак, спите спокойно. Сладких снов. Завяжите этот рукав. / Спите, как только те, кто пошел в туалет». Читать некоторые переводы из сборника «Фрагмент речи», пишет Роберт Хасс, «похоже на блуждание по руинам дворянского дома».
Такая неуклюжесть вредит. Язык — это дом, в котором живет Бродский. Стол в его заднем дворе завален старой русской пишущей машинкой, карандашами, ручками, желтыми страницами рукописей.Он пишет длинное любовное стихотворение и хочет избавиться от своих гостей и вернуться к ним.
«Что действительно мотивирует меня, так это мое чувство русского языка. Он живет своей собственной жизнью во мне и иногда просто всплывает на поверхность, да?» Сочиняя свои стихи, он гарантирует, что никакой угнетатель, никакой сердечный приступ, даже последний, не сможет победить его в конце. «То, что остается от человека, составляет часть. Часть речи».
Он прощается со своими гостями, а затем идет к кондитерской на углу, чтобы купить несколько пачек сигарет.
О Иосифе Бродском (1940–1996) | Татьяна Толстая
Когда из дома выносятся последние вещи, устанавливается странное резонансное эхо, ваш голос отражается от стен и возвращается к вам. Это шум одиночества, сквозняк пустоты, потеря ориентации и тошнотворное чувство свободы: все разрешено и ничего не имеет значения, нет ответа, кроме слабо рифмованного постукивания собственных шагов. Вот что чувствует русская литература сейчас: всего за четыре года до конца тысячелетия она потеряла величайшего поэта второй половины двадцатого века и не может ожидать другого.Иосиф Бродский ушел, и наш дом пуст. Он покинул Россию более двух десятилетий назад, стал американским гражданином, любил Америку, писал эссе и стихи на английском языке. Но Россия — упорная страна: как ни старайся вырваться на свободу, она будет держать тебя до последнего.
В России после смерти человека принято задрапировать зеркала в доме черным муслином — старинный обычай, значение которого было забыто или искажено. В детстве я слышал, что это было сделано для того, чтобы покойный, который, как говорят, бродил по дому девять дней, прощаясь с друзьями и семьей, не испугался, когда не сможет найти свое отражение в зеркале.За свою несправедливо короткую, но бесконечно богатую жизнь Иосиф отражался в стольких людях, судьбах, книгах и городах, что в эти печальные дни, когда он незаметно ходит среди нас, хочется накинуть траурную пелену на все зеркала, которые он любил: великие реки, омывающие берега Манхэттена, Босфор, каналы Амстердама, воды Венеции, о которых он пел, магистральную сеть Петербурга (сто островов — сколько рек?), город его рождения, любимый и жестокий, прототип всех городов будущего.
Там, еще мальчиком, его судили за то, что он поэт и по определению бездельник. Похоже, что он был единственным писателем в России, к которому применили недавно изобретенный варварский закон, карающий за отсутствие желания зарабатывать деньги. Дело, конечно, не в этом — своим животным инстинктом они уже хорошо почувствовали только , который стоял перед ними. Они отклонили все документы, в которых фиксировались копейки, полученные Иосифом за перевод стихов.
«Кто вас поэт назначил?» они кричали на него.
«Я думал…. Я думал, что это Бог ».
Хорошо, тогда. Тюрьма, ссылка.
Ни страны, ни погоста не выберу
Приду на Васильевский остров умирать,
он обещал в юношеском стихотворении.
В темноте не найду твоего темно-синего фасада.
Я упаду на асфальт между пересеченными линиями.
Я думаю, что причина, по которой он не хотел возвращаться в Россию ни на день, заключалась в том, что это неосторожное пророчество не сбылось.Ученик, в том числе Ахматовой и Цветаевой, он знал их поэтическую суеверность, знал их разговор во время их единственной встречи. «Как ты мог написать это…. Разве ты не знаешь, что слова поэта всегда сбываются? » один из них упрекнул. «И как ты мог написать это…?» другой был поражен. И то, что они предсказывали, действительно сбылось.
Я познакомился с ним в 1988 году во время короткой поездки в США, а когда вернулся в Москву, меня сразу же пригласили на вечер, посвященный Бродскому.Старый друг читал его стихи, потом было исполнение какой-то музыки, посвященной ему. Подобраться к концертному залу было практически невозможно, прохожих хватали и умоляли продать «всего один лишний билет». Зал охраняла конная полиция — можно было подумать, что не за горами рок-концерт. К своему крайнему ужасу я вдруг понял, что они рассчитывают на меня: я был первым из знакомых, кто видел поэта после стольких лет ссылки. Что я мог сказать? Что вы можете сказать о мужчине, с которым провели всего два часа? Я сопротивлялся, но меня вытолкнули на сцену.Я чувствовал себя полным идиотом. Да, я видел Бродского. Да, жив. Он болен. Он курит. Пили кофе. В доме не было сахара. (Публика взволновалась: американцы пренебрегают нашим поэтом ? Почему у него не было сахара?) Ну, а что еще? Ну, Барышников заехал, принес дров, разожгли костер. (Еще больше волнений в зале: наш поэт там замерзает насмерть?) На каком этаже он живет? Что он ест? Что он пишет? Он пишет от руки или пользуется пишущей машинкой? Какие книги у него есть? Знает ли он, что мы его любим? Он приедет? Он приедет? Он приедет?
«Иосиф, ты приедешь в Россию?»
«Наверное.Я не знаю. Может быть. Не в этом году. Я должен идти. Я не пойду. Я там никому не нужен ».
«Не скромничай! Они не оставят тебя в покое. Они проведут вас по улицам — самолет и все такое. Будет такая толпа, что прорвут таможню в аэропорту Шереметьево и на руках унесут в Москву. Или в Петербург. Если хотите, на белом коне.
«Именно поэтому я не хочу. И мне там никто не нужен ».
«Это неправда! А как насчет всех тех интеллигентных старушек, ваших читателей, всех библиотекарей, музейщиков, пенсионеров, жителей коммунальных квартир, которые боятся выйти на коммунальную кухню со своим расколотым чайником? Те, кто стоят в задних рядах на концертах филармонии, у колонн, где билеты дешевле? Разве вы не хотите, чтобы они смотрели на вас издалека, ваших настоящих читателей? Почему вы их наказываете? »
Это был несправедливый удар.Бестактно и несправедливо. Либо он пошутил: «Я лучше пойду к своему любимому голландцу». «Я люблю итальянцев, поеду в Италию». «Поляки замечательные. Меня пригласили. Или злился: «Не пустили на похороны отца! Моя мать умерла без меня — я просил — а они отказались! »
Он хотел домой? Я думаю, что вначале, по крайней мере, он очень хотел, но не мог. Он боялся прошлого, воспоминаний, напоминаний, раскопанных могил, боялся своей слабости, боялся разрушить то, что он сделал со своим прошлым в своих стихах, боялся оглянуться назад — как Орфей оглянулся на Эвридику — и потерять его навсегда.Он не мог не понимать, что его истинный читатель был там, он знал, что он русский поэт, хотя он убедил себя — и только себя — что он англоязычный поэт. У него есть стихотворение о ястребе («Плач ястреба осенью») на холмах Массачусетса, который летает так высоко, что порыв поднимающегося воздуха не позволяет ему спуститься обратно на землю, и ястреб погибает там, на этих высотах. , где нет ни птиц, ни людей, ни воздуха, которым можно дышать.
Так мог он вернуться? Почему я и другие беспокоили его всеми этими вопросами о возвращении? Мы хотели, чтобы он чувствовал, знал, как сильно его любят — мы сами так сильно его любили! И я до сих пор не знаю, хотел ли он всего этого убедительного или это тревожило его беспокойное сердце.«Джозеф, тебя приглашают выступить в колледже. Февраль или сентябрь? » «Февраль, конечно. Сентябрь — я должен жить так долго ». И, оторвав еще один фильтр от еще одной сигареты, рассказывал еще одну ужасную шутку. «Муж говорит жене:« Врач сказал мне, что это конец. Я не доживу до утра. Давай выпьем шампанского и займемся любовью в последний раз ». Его жена отвечает:« Это все хорошо и хорошо для тебя — тебе не нужно вставать утром! »»
Приходилось ли нам относиться к нему как к « больной »- говорить о погоде и ходить на цыпочках? Когда он приехал выступать в Скидморе, он прибыл измученный трехчасовой поездкой, белый как простыня — в таком состоянии, что хочется позвонить в службу 911.Но он выпил бокал вина, выкурил половину пачки сигарет, завел блестящую беседу, прочитал свои стихи, а затем еще стихи, стихи, стихи — выкурил и прочитал наизусть свои и чужие стихи, выкурил еще несколько и читайте еще. К тому времени его аудитория побледнела от неамериканского дыма, и он был в отличной форме — его щеки покраснели, глаза заблестели, и он читал снова и снова. И когда, по общему мнению, ему следовало лечь спать с таблеткой нитроглицерина под языком, он захотел поговорить и отправился к гостеприимным хозяевам, издателям Salmagundi , Бобу и Пегги Бойерс.И он говорил, и пил, и курил, и смеялся, и в полночь, когда его хозяева побледнели и мы с мужем отвезли его обратно в гостевой дом, его энергия резко возросла, а наша энергия угасла. «Какие очаровательные люди, но я думаю, что мы их вымотали. Итак, теперь, , мы действительно можем поговорить! » «Действительно», то есть по-русски. И мы просидели до трех часов ночи в пустой гостиной гостевого дома, разговаривая обо всем — потому что Иосифу все было интересно. Мы рылись в ящиках в поисках штопора в поисках еще одной бутылки красного вина, наполняя тихую американскую квартиру клубами запретного дыма; мы прочесали кухню в поисках остатков еды со стойки регистрации («Мы должны были спрятать lo mein….А еще осталась вкусная курица… мы должны были ее украсть »). Когда мы наконец попрощались, мы с мужем были еле живы, а Джозеф все еще был силен.
Он питал необычайную нежность ко всем своим петербургским друзьям, щедро превознося их добродетели, некоторыми из которых они не обладали. Когда дело дошло до человеческой преданности, его оценкам нельзя было доверять — каждый был гением, Моцартом, одним из лучших поэтов двадцатого века. В соответствии с русской традицией человеческие узы для него были выше справедливости, а любовь выше истины.Молодые писатели и поэты из России завалили его своими рукописями — всякий раз, когда я уезжал из Москвы в США, мои поэтические знакомые приносили свои коллекции и клали в мой чемодан: «Это не очень тяжело. Главное, покажите Бродскому. Просто попросите его прочитать это. Больше мне ничего не нужно — дай ему прочитать! » И он читал и запоминал, и говорил людям, что стихи хорошие, и давал интервью, восхваляя удачливых, и они продолжали присылать свои публикации. И они повернули головы, некоторые говорили что-то вроде: «Действительно, в России есть два настоящих поэта: я и Бродский.Он производил ложное впечатление своего рода старого патриарха — но если бы некий молодой писатель, которого я не назову, мог слышать, как Бродский стонал и стонал после послушного прочтения рассказа, сюжет которого был построен на восторге от моральной мерзости. «Ну ладно, я понимаю, что после этот можно продолжать писать. Но как он может жить дальше? »
В Россию не ездил. Но к нему пришла Россия. Все пришли к убеждению, что он действительно и действительно существует, что он жив и пишет — этот странный русский поэт, не желавший ступить на русскую землю.Его публиковали на русском языке в газетах, журналах, в отдельных томах, в нескольких томах, его цитировали, ссылались, изучали и публиковали, когда он хотел, а поскольку он этого не делал, его разобрали, использовали и превратили в миф. Однажды на одной из московских улиц проводился опрос: «Каковы ваши надежды на будущее в связи с парламентскими выборами?» Плотник ответил: «Мне наплевать на парламент и политику. Я просто хочу жить частной жизнью, как Бродский ».
Он хотел жить, а не умирать — ни на Васильевском острове, ни на острове Манхэттен.Он был счастлив, у него была любимая семья, стихи, друзья, читатели, студенты. Ему хотелось сбежать от врачей на гору Холиок, где он преподавал — тогда, подумал он, они не могли его поймать. Он хотел избежать своего пророчества: «Я упаду на асфальт между пересеченными линиями». Он упал на пол своего кабинета на другом острове, под пересеченными русско-американскими линиями двойной судьбы эмигранта.
А две девочки — сестры из нежилых лет
, выбегающие на остров, машут мальчику.
И действительно, он оставил двух девочек — жену и дочь.
«Знаешь, Иосиф, если ты не хочешь вернуться с шумом, без белых лошадей и возбужденных толп, почему бы тебе просто не поехать в Петербург инкогнито?» «Инкогнито?» Вдруг он не рассердился и не пошутил, а очень внимательно слушал. «Да, знаете, наклеить на усы или что-то в этом роде. Только никому не говори — ни душе. Пойдете, сядете в троллейбус, поедете по Невскому проспекту, пройдете по улицам — свободным и непризнанным.Там толпа, все всегда толкаются и толкаются. Купишь мороженого. Кто тебя узнает? Если вам захочется, вы позвоните своим друзьям из телефонной будки — вы можете сказать, что звоните из Америки, или, если хотите, можете просто постучать в дверь друга: «Вот я только что зашел. Я скучал по тебе ».
Вот я говорил, шутил и вдруг заметил, что он не смеется — на его лице было какое-то детское выражение беспомощности, странная мечтательность. Его глаза, казалось, смотрели сквозь предметы, сквозь края вещей — на другую сторону времени.Он сидел тихо, и мне стало неловко, как будто я вломился туда, куда меня не пригласили. Чтобы развеять это чувство, я сказал трогательно-сердечным голосом: «Замечательная идея, не правда ли?»
Он посмотрел сквозь меня и пробормотал: «Замечательно… Замечательно…»
— Перевод с русского Джейми Гамбрелла
Два стихотворения Иосифа Бродского ‹Литературный хаб
« Сижу у окна »
для Льва Лосева
Я сказал, судьба играет без очков,
а кому нужна рыба, если у тебя есть икра?
Торжество готического стиля произойдет
и возбудит вас — не нужно ни кокаина, ни травы.
Сижу у окна. Снаружи осина.
Когда я любил, я любил сильно. Нечасто.
Я сказал, что лес — единственная часть дерева.
Кому нужна эта девушка, если у тебя есть ее колено?
Устал от пыли, поднятой современной эпохой,
русский глаз остановился бы на эстонском шпиле.
Сижу у окна. Блюда готовы.
Я был здесь счастлив. Но меня больше не будет.
Я писал: Лампочка со страхом смотрит в пол,
и любовь, как действие, лишена глагола; ноль —
o Евклид думал, что точкой схода стало
, это было не математикой — это было ничто Времени.
Сижу у окна. И пока сижу
, моя молодость возвращается. Иногда я улыбался. Или плюнуть.
Я сказал, что лист может погубить бутон;
то, что плодородно падает в залежи — бесполезный;
, что на ровном поле, на незамутненной равнине
природа напрасно проливает семена деревьев.
Сижу у окна. Руки сомкнулись мне в коленях.
Моя тяжелая тень — моя компания на корточках.
Моя песня была расстроена, мой голос был треснутым,
но, по крайней мере, ни один припев не может ее спеть.
никого не сбивает с толку — мне на плечи никто не кладет ногу.
Сижу у окна в темноте. Как экспресс,
волны за волнообразным занавесом разбиваются.
Верный подданный этих второсортных лет,
Я с гордостью признаю, что мои лучшие идеи
второсортны, и пусть в будущем они
станут трофеями моей борьбы с удушьем.
Сижу в темноте. И было бы сложно определить
, что хуже: темнота внутри или тьма снаружи.
(1971)
Перевод Ховарда Мосса
*
«Фрагмент речи»
Я родился и вырос в балтийских болотах
в семье серо-цинковых разбойников, которые всегда шли на
по двое. Отсюда все рифмы, отсюда этот бледный плоский голос
, который рябит между ними, как все еще влажные волосы,
, если он вообще рябит. Опираясь на бледный локоть,
спираль выхватывает из них не грохот моря
, а хлопок полотна, ставен, рук, кипящий чайник
на горелке — наконец, металлический крик чайки
.Что удерживает сердца от фальши в этой плоской области
, так это то, что здесь негде спрятаться и много места для видения.
Только звук нуждается в эхо и боится его отсутствия.
Взгляд привык не оглядываться назад.
Северная пряжка металлическая, стекло не повредит;
учит горло говорить: «Впусти меня».
Меня вырастил холод, который, чтобы согреть мою ладонь,
сжал мои пальцы вокруг ручки.
Замерзая, я вижу красное солнце, которое заходит за океаны
, а души
не видно.Либо пятка скользит по льду, либо сам глобус
резко выгибается под моей подошвой.
И в моем горле, где скучная сказка
или чай, или смех должны быть нормой,
снег растет все громче и «Прощай!»
темнеет, как Скотт, окутанный полярным штормом.
Из ниоткуда с любовью энт Марчембера, сэр
милый, уважаемый милый, но, в конце концов,
неважно, кто на память не восстановит
черты, не твои, и никто не преданный друг
приветствует тебя с этой пятой последней части земли
отдыхает на китообразные спины мальчиков-пастушков
Я любил тебя больше ангелов и Самого Себя
из них сейчас поздно ночью в спящей долине
в маленьком городке до его дверных ручек в
снег, извивающийся на несвежих
простынях для всей кожи —
Глубоко я вою «тыуу» сквозь свою подушку-дамбу
, много морей отсюда, которые движутся ближе к
, мои конечности в темноте играют твоего двойника, как зеркало
, пораженное безумием.
Список некоторых наблюдений. В углу тепло.
Взгляд оставляет отпечаток на всем, на чем он останавливается.
Вода — самая распространенная форма стекла.
Человек страшнее своего скелета.
Негде зимний вечер с вином. Черное крыльцо
выдерживает жесткие нападки ивы.
Крепится к локтю, тело
громоздко, как обломки ледника, что-то вроде морены.
Через тысячелетие они, без сомнения, обнажат
окаменелого двустворчатого моллюска, подпертого под этой марлевой тканью
, с отпечатком губ под отпечатком бахромы,
, бормочущим «Спокойной ночи» на оконной петле.
Я узнаю этот ветер, бьющий по вялой траве
, которая подчиняется ему, как они это делали с татарской массой.
Я узнаю этот лист, растопыренный в придорожной грязи
, как принц, залитый кровью.
летящие косо в щеку деревянной хижины в другой стране,
осень говорит, как гуси своим летающим зовом,
слеза на лице. И когда я закатываю
глаза к потолку, я повторяю здесь
, но не из описания кампании этого нетерпеливого человека
, а произношу ваше казахское имя, которое до сих пор хранилось в моем горле
как пароль для входа в Орду.
Темно-синий рассвет на матовом стекле.
напоминает желтые уличные фонари на заснеженном переулке,
ледяные тропы, перекрестки, сугробы по обе стороны,
— шумную раздевалку в восточной части Европы.
«Ганнибал. . . » там дроны, изношенный мотор,
брусья в спортзале пахнет подмышками;
что касается той страшной доски, которую вы не смогли увидеть,
она осталась такой же черной. И его обратная сторона тоже.
в хрусталь.Что касается всей этой штуки с параллельными линиями
, то она действительно оказалась верной и беспощадной.
Не хочу сейчас вставать. И никогда не делал.
Вы забыли эту деревню, затерянную в рядах и рядах
болота на территории, поросшей сосновыми деревьями, где в садах никогда не стояли чучела
: урожай того не стоит,
и дороги тоже просто канавы и заросли зарослей.
Старушка Настасья мертва, я так понимаю, и Пестерев тоже точно,
а если нет, то сидит пьяный в подвале или
что-то лепит из изголовья нашей кровати:
калитку, скажем, или какой-то сарайчик.
А зимой рубят дрова, а живут репы,
и из дыма морозного неба мигает звезда,
плюс пустота, которую мы когда-то любили.
В маленьком городке, из которого смерть распространилась по классу,
карта булыжники сияют, как чешуя, покрывающая карпа,
на светском каштане висят свечи таяния,
и чугунные сосны льва для хорошей речи.
Сквозь выстиранную бледную сетку на окнах сочится
гвоздики, похожие на раны, и кирхен, иголки;
, как в былые времена, гремит трамвай,
, но на стадионе уже никто не выходит.
Настоящий конец войны — это платье милой блондинки
на хрупкой спинке венского кресла
, в то время как гудящие крылатые серебряные пули летят,
унося жизни на юг, в середине июля.
Мюнхен
Что касается звезд, то они всегда горят.
То есть появляется один, затем другие украшают чернильную сферу
. Это лучший способ взглянуть на
здесь: в нерабочее время, моргает.
Небо выглядит лучше, когда они выключены.
Хотя с ними покорение космоса происходит быстрее.
При условии, что вам не пришлось перемещать
с голой веранды и скрипящей качалки.
Как сказал один пилот космического корабля, его лицо
наполовину погружено в тень,
кажется, что нигде нет жизни, и ни на одном из них нельзя останавливаться внимательным взглядом
.
Рядом с океаном, при свечах. Разрозненные фермы,
поля засажены щавелем, люцерной и клевером.
К ночи у тела, как у Шивы, вырастают дополнительные руки.
с тоской тянется к возлюбленному.
Мышь шелестит по траве. Падает сова.
Внезапно скрипящие стропила расширяются на секунду.
В деревянном городке спят крепче,
так как в наши дни вы мечтаете только о том, что произошло.
Пахнет свежей рыбой. Профиль кресла
приклеен к стене.Марля слишком мягкая, чтобы набухать при малейшем ветерке. А луч луны, между тем,
поднимает волну, как скользящее одеяло.
Лаокоон дерева, сбрасывая со своих плеч горный груз
, окутывает их огромным облаком
. С мыса влетает ветер. Голос
звучит высоко, удерживая слова на струне смысла.
Сильный дождь; его веревки скручивались в комки,
хлестали, как плечи купальщика, обнаженные спины этих
холмов.Средиземное море шевелит круглые колоннады
, словно соленый язык за сломанными зубами.
Сердце, как бы свирепо оно ни стало, все равно бьется для двоих.
Каждый хороший мальчик заслуживает того, чтобы показать пальцами
, что за пределами сегодняшнего дня всегда есть статика к завтрашнему дню,
как призрачный предикат субъекта.
Если что-то заслуживает похвалы, так это то, как
западный ветер становится восточным, когда замерзшая ветвь
качается влево, выражая свой скрипучий протест,
и ваш кашель летит через Великие равнины в леса Дакоты.
В полдень, взяв на себя дробовик, стреляйте по тому, что
вполне может быть кроликом на снежных полях, так что снаряд
расширит разрыв между загоном, который оставляет эти хромые
неудобные линии и существо, оставляющее
настоящих следов на белом. Иногда голова
совмещает свое существование с существованием руки не для того, чтобы вывести больше строк
, а для того, чтобы подставить ухо под проливающуюся неразбериху
их общего голоса. Как новый кентавр.
Всегда есть возможность — выпустить
себя на улицу, чья коричневая длина
успокоит глаз дверными проемами, тонкими развилками
ив, лоскутными лужами, простой прогулкой.
Волосы на моей тыкве развеваются ветром
и улица вдали, сужаясь к V,
похожа на лицо до подбородка; а лающий щенок
вылетает из калитки, как скомканная бумага.
А ул. Некоторые дома, скажем,
лучше других. Если взять один предмет,
некоторых имеют более богатые окна. Более того, если вы сойдете с ума,
, этого не произойдет, по крайней мере, внутри них.
. . . а когда произносится «будущее», стаи мышей
выбегают из русского языка и грызут кусок
созревшей памяти, что вдвое больше
После всех этих лет не имеет значения, кто
или что стоит в углу, скрытое тяжелыми занавесками,
и ваш разум звучит не серафическим «до»
, а только их шорохом. Жизнь, которую
никто не осмеливается оценить, как рот этой подарочной лошади,
скалит зубы в ухмылке при каждой
встрече. От человека остается
части. К его разговорной части. К части речи.
Не то чтобы я терял хватку: я просто устал от лета.
Вы тянетесь за рубашкой в ящике стола, и день потрачен зря.
Если бы здесь была зима, чтобы снег задушил
все эти улицы, этих людей; но сначала проклятый
зеленый. Я спал в одежде или просто брал взятую напрокат книгу
, а то, что осталось от вялого ритма года,
переходит дорогу по обычной зебре. Свобода
— это когда вы забываете написание имени тирана
и слюна вашего рта слаще персидского пирога,
, и хотя ваш мозг скручен, как рог барана
, ничто не падает из вашего бледно-голубого глаза.
(1975–76)
Перевод Даниэля Вайсборта и автора
__________________________________
Выдержки из Избранных стихотворений, 1968-1996 гг. Иосифа Бродского. Под редакцией Анны Челлберг. Опубликовано Фарраром, Страусом и Жиру, май 2020 г. Copyright © 2020 Поместье Иосифа Бродского. Авторские права на подборку © 2020 by The Joseph Brodsky Article Fourth Trust. Введение авторское право © 2020 by Ann Kjellberg. Все права защищены
Майкл Скаммелл: Гордость и Поэзия
Из Лондона Бродский отправился в Мичиган, где его ждала работа и где он устроился на удивление быстро.Ключом к его быстрой ассимиляции был стоицизм, с которым он приспособился к изгнанию. Ему нравилось называть Америку шутливым «продолжением космоса», и, будучи не чужд отчужденности в России, он с очевидной легкостью адаптировался к своей новой родине, лаконично определяя себя как «еврей, русский поэт, гражданин Америки». . » Фактически, он стал почти таким же патриотом по отношению к Америке, как и к России, и решительно защищал свою новую страну от ее критиков. Его путь облегчили большое количество академических поклонников, которых он приобрел, которые распространяли информацию о его стихах, сотрудничали с ним в переводах и помогли ему получить ряд должностей в колледже в качестве профессора или постоянного поэта.Достаточно быстро Бродский зарекомендовал себя как крупный поэт и общественный интеллектуал и, в конце концов, покорил вершины американского литературного и культурного мира, выиграв почти все возможные стипендии и литературные премии. В 1987 году ему была присуждена Нобелевская премия по литературе, а через четыре года он стал лауреатом поэт-лауреатов Америки, получив при этом почетные докторские степени и награды в Америке и за рубежом. В 1990 году, в конце своей жизни, он женился на красивой и образованной молодой итальянке русского происхождения по имени Мария Соццани, от которой у него родилась дочь Анна, и, похоже, перед своей смертью он провел короткий период спокойной семейной жизни в Америке и Италии. после серии сердечных приступов в трагически молодом возрасте пятидесяти пяти лет.
РЕЗЮМЕ ЭТОГО краткого обзора двадцати четырех лет, проведенных Бродским в Америке, отражает заметную и явно странную черту биографии Лосева, а именно скудность ее более поздних глав. Лосев посвящает только две полные главы американским годам Бродского по сравнению с семью годами, когда он провел в Советском Союзе тридцать два года. Это, мягко говоря, сбивает с толку, и эффект усиливается решением Лосева сохранить русскость поэта в центре своего повествования даже в этой новой среде.Лосев (который жил в Америке одновременно с Бродским) с готовностью признает необычную легкость, с которой Бродский воспринял чуждые американским представлениям о личной свободе и принятии ответственности за собственное материальное и духовное существование, но он изо всех сил старается подчеркнуть, насколько это необычно. для русского эмигранта, чтобы ответить таким образом, и продолжает перемежать скудные биографические факты пространными комментариями к новым русским стихам Бродского. Даже подраздел «Бродский в Нью-Йорке» посвящен в основном отношениям поэта (хорошим и плохим) с другими русскими в эмиграции.Эти страницы, являющиеся сплетнями и отражением собственного опыта Лосева после его приезда в Америку, интересно читать, если вы знаете вовлеченных персонажей, но мне интересно, сколько от них получит американская аудитория.
Частичное объяснение этого серьезного ограничения книги Лосева можно найти в небольшом материале на лицевой стороне, где мы узнаем, что изначально она была написана для русской аудитории как часть почтенной серии под названием «Жизни известных людей. », Редакторы которого, очевидно, мало интересовались жизнью Бродского за пределами Родины.Издателям было бы полезно прояснить это, и они могли бы также убедить Лосева расширить его американские отделения. Более того, русские сериалы не только почитаемы, но и почитают своих сюжетов больше, чем это принято в западных биографиях; и хотя сосредоточенность Лосева на поэзии поначалу освежает, его однобокий метод приводит к искажениям, которые могут вводить в заблуждение. «Центральному событию» романа Бродского с Басмановой и рождению их сына отводится полстраницы даже в русском разделе с лишь мимолетной ссылкой на попытку самоубийства Бродского по сравнению с четырьмя страницами в стихах, посвященных Басмановой.Что касается Кузнецовой и ее дочери, то они вообще не упоминаются.
Возможно, более веское объяснение содержится в эксцентричном заявлении Лосева о том, что он не имеет права писать биографию Бродского, «потому что Иосиф был моим близким другом более тридцати лет». Что Босуэлл сделал бы с таким заявлением? Похоже, это косвенный способ сослаться на яростную критику Бродского против правильной биографии. «Биография писателя написана в его манерах», — написал он в своем великолепном эссе «Меньше одного», а потенциальному биографу возразил: «Поэт — не человек действия…. Если вы задумали написать биографию поэта, вы должны написать биографию его стихов ». К своему завещанию Бродский приложил следующее предписание: «Поместье не разрешает ни биографий, ни публикацию писем или дневников [после моей смерти] … Моих друзей и родственников просят не сотрудничать с несанкционированной публикацией биографий, биографических расследований, дневников и т. Д. или буквы «. Шелли, Байрон, Харди, Джеймс, Оден и любое количество выдающихся предшественников согласились бы с ним, но Лосев попадает в небольшую неприятность из-за приглушенной мести: при жизни Бродский любил читать — что еще? — биографии знаменитых людей. поэты.
КНИГ: МУЗА И СМЕРТНЫЕ | The Independent
«Век скоро закончится, — писал Иосиф Бродский в стихотворении 1989 года, — но скорее буду я». Это было, к сожалению, точное и, возможно, самоисполняющееся пророчество. Не желая отказываться от выпивки и сигарет, чтобы защитить свое болезненное сердце, он умер — всего в 56 лет — в начале этого года. То, что его пережило — несколько сборников стихов, многочисленные эссе, размышления о Венеции и Нобелевская премия — должно обеспечить ему нишу в потомстве.Но в некоторых умах его уже путают с писателем Гарольдом Бродки, еще одной жертвой 1996 года, с которым у него было мало согласных и гласных.
Для Бродского, который в конце концов был одержим мыслями о том, что прочно, а что нет, это могло показаться одной из плохих шуток истории, которую так скоро забудут или неправильно вспомнят. Он не овладел английским языком и не противопоставил себя некоторым из его величайших поэтов только для того, чтобы слиться с второсортным романистом (Бродский считал большинство романистов автоматически второсортными на том основании, что роман — второсортная форма. ).Но репутация не обязательно держится дольше, чем книжные переплеты. Теперь вопрос, обостренный публикацией двух последних написанных им книг — сборника эссе «О горе и разуме» и сборника стихов «Итак, форс», — вот почему и почему Бродский заслуживает постоянного внимания.
Думаю, по трем причинам. Одним из них был его отказ после того, как в 1972 году он уехал из Советского Союза на Запад, вести себя так, как ожидается от диссидентов и изгнанников. Голосование за сочувствие было огромным — и, вероятно, это часть того, что принесло ему Нобелевскую премию, — но он не стал подыгрывать.Жертва не была в его природе; он не хотел быть ностальгистом или политической пешкой. Когда он действительно называл свое внутреннее изгнание «молодым щенком, которого выгнали из моего дома за Полярный круг», это было мимоходом и язвительно — он чувствовал, что разговоры о таких вещах были формой упоминания имен. Его эссе об условиях изгнания удивительно ясное и не драматизирующее. По его словам, перемещение и смещение стали обычным делом века. Изгнание следует рассматривать как возможность, а не как бедствие: шанс выучить новый язык (включая язык смирения) и — поскольку изгнание неизменно означает переход от тирании к демократии — своего рода возвращение домой, которое приближает писателя к трону идеалов, которые вдохновляли его с самого начала «.
Вторым важным качеством Бродского было его вера в то, что поэзия должна быть очень умной. В его мире нет места невежеству или фальшивой наивности, или даже — жизнь конца 20-го века — сложное дело — простоте. Его собственный разум был вулканическим, постоянно извергающимся идеями. Отчасти очарование его эссе заключается в том, что никогда не знаешь, куда он пойдет дальше, и подозреваешь, что иногда он тоже не знает. В стихотворениях эта непредсказуемость может раздражать (больше в мгновение ока), но немногие прозаики лучше драматизируют ум в действии.
Наконец, и это самое главное, Бродский имеет значение, потому что безоговорочно верит в поэзию. Чтение стихов, как он утверждает в различных перепечатанных здесь лекциях, делает нас менее невротичными и избавляет нас от необходимости раскошелиться на психиатров; отговаривает нас от клише и многословия; объединяет два основных способа познания, западный и восточный, левое и правое полушарие; представляет собой «высшую форму человеческой речи»; является противоядием от суммарных растворов; это то, что лучше всего отличает нас от животных; Короче говоря, это не развлечение или даже не искусство, «но наша антропологическая, генетическая цель, наш лингвистический, эволюционный маяк».
Если это звучит много, чтобы претендовать на поэзию, то у Бродского их больше. Ведь он также считал, вместе с Арнольдом и Ливисом, что поэзия обостряет нашу моральную направленность и что если мы выберем политических лидеров на основе их опыта чтения, а не их экономических программ, то на земле будет гораздо меньше горя. Он не всегда убедителен: учитывая контрдоказательства того, что Ленин, Сталин, Гитлер и Мао были очень грамотными, он отвечает, что «их расстрельный список был длиннее, чем их список для чтения» — что слишком банальный ответ.Он тоже мог быть сумасшедшим, и знал это, извиняясь за свои «сумасшедшие» планы по принесению стихов в каждый дом, как электричество или молоко. Но такой энтузиазм понятен поэту, чья собственная жизнь была волшебным образом преобразована поэзией. Бродский просто не признал бы критики, что он любит поэзию больше жизни: поэзия для него была жизнью.
Что еще хуже, он любил поэзию больше, чем любовь. Немногие поэты со времен Роберта Грейвса осмеливались говорить о Музе. Бродский так и поступил, и его обвинили в том, что он старомоден или, если использовать другое название, женоненавистник.Неустрашимый, еще более дерзкий, он заявил, что Муза, «урожденный язык», предшествует и затмевает всех смертных женщин. Его эссе по этим вопросам «Альтра эго» смелое и иконоборческое, но не очень симпатичное. Поэзия о любви, утверждает он, может быть прикладным искусством, написанным, чтобы заставить кого-то лечь с вами в постель, но, в конечном счете, это нарциссизм, автопортрет, где реальный любовник служит «подставкой для души». Отсюда особенная невизуальность многих любовных стихов, которые больше говорят нам о возлюбленном, чем о возлюбленном; отсюда и их своеобразная безличность.На самом деле не имеет значения (кроме биографов, а Бродский не заботился о биографии), для кого они. Они больше принадлежат языку, чем жизни.
Это, безусловно, верно в отношении большинства любовных стихов Бродского, в которых проносятся разные милые, милые, девицы, девицы, красавицы, подруги по играм, странно анонимные и не всегда любезно вспоминаемые. В So Forth есть два прекрасных интимных момента: один, где Бродский изображает себя с молодой женой и дочерью на Искье, другой — обещание своей дочери, цветения которой, как он знает, он не доживет, и что он будет наблюдать. над ней в какой-то неодушевленной, невидимой форме.Но Бродский обычно более отстранен, чем это, о чем свидетельствуют несколько баллад и любовных песен.
Его отряд может иметь преимущества. Когда он жестко относится к человеческому положению, как в преследующем скандинавском «Торнфаллете» или в ужасающей, но в то же время забавной «Песне приветствия» («вот твоя воля, и вот несколько / берущих. Вот пустая скамья. / Вот и жизнь после тебя »), он может звучать почти как Беккет. Чем больше он отсутствует, тем мрачнее мировоззрение и тем счастливее результаты.Но как только он появляется в кадре, гудя через плечо читателя, тон колеблется. «Облака», например, — это праздник балтийских перистых и кучевых деревьев, но они слишком жизнерадостны, чтобы не приносить пользы:
Ах, ваши бесплатные
замков! Эти высокие
мягких рассадников тирании сердца
!
Пенистые каскады
серафимов и бальных платьев;
крушение фальшивых
накрахмаленных баррикад …
Хотя здесь форма катренов, голос болтливый и дискурсивный, как поздний Оден, чьи буколики («Дорогая вода, чистая вода, игривая во всех ваших ручьях» ) является прецедентом.Проблема в том, что, несмотря на его владение британской иронией и американским демотизмом, у Бродского нет слегка приветливого голоса Одена. Надменно презирая мнение о том, что поэзия должна использовать язык улицы — «Это утверждение довольно абсурдно, — сказал он, — что на языке литературы должны говорить люди» — его миссия состоит в том, чтобы улучшать и наставлять. Судя по его эссе, он был прекрасным лектором. Но в поэзии лектор всегда зануда. Одно стихотворение в So Forth на самом деле называется «На лекции» и переделывает замысел из выступления, которое он произнес.«Примерно час назад, — говорит он аудитории в Библиотеке Конгресса, — сцена, на которой я сейчас стою, и ваши места были совершенно пусты. Через час они снова будут пустыми … Если бы на ней было само по себе сознание, оно расценило бы наше присутствие как помеху «. В стихотворении это выглядит следующим образом:
Поскольку ошибки неизбежны, я легко могу принять
за человека, стоящего перед вами в этой заполненной вами комнате. Тем не менее, примерно через час
это будет исправлено, за ваш и за мой счет, и место будет освоено
элементарными частицами
Непонятно, что было получено при переводе.
Перевод в широком смысле — это, конечно, проблема Бродского. Будучи одним из тех, кто склонен к контролю над природой, и у него возникло чувство, что его слишком легко увлекли другие, он взялся за задание сам. Он не Калибан: его английский может быть очень сложным. Но в поэзии есть что-то вроде кентавра (кентавр — его повторяющийся образ): сияющий интеллект наверху, но странно сбивающийся в дикции и ритме. Он любит английский не мудро, а слишком хорошо, жадно питаясь архаизмом.Даже при сильном контроле язык каким-то образом повсюду. Воспоминание об августовском дожде, поначалу привлекательное физическое, вырождается в поток мрачных образов. Порог отсутствующего друга заставляет его остановиться и мучить себя и нас серией звенящих метафор:
Кнопка дверного звонка — всего лишь воронка
в миниатюре, скромно зияющая в кильватере
какого-то космического прикосновения, крошка
метеорит;
все дверные проемы забиты этой потусторонней оспой
.
Бродский часто говорит о превосходстве поэзии, сжимающей мысль, над прозой, позволяющей ей выплеснуться. Но в его случае верно почти обратное: в то время как стихи неэкономичны по отношению к правде, проза может быть блестяще острой. Его некролог Стивену Спендеру имеет одно из самых лаконичных вступлений, которые вы когда-либо читали, хотя первое предложение его письма Горацию завершает его. И ни одно стихотворение в So Forth не почитает предметы и не концентрирует целую эпоху, как это делает его прозаическое эссе «Военные трофеи», с его историей взросления в Ленинграде среди консервов солонины, коротковолновых радиоприемников, термосов, джазовых пластинок и т. Д. Голливудские фильмы и зимние сапоги.
В этой трогательной дань уважения Спендеру, особенно острому из-за того, что он был написан в тени собственной смерти, Бродский рискнул сказать, что жизнь человека «в конечном итоге представляет собой лоскутное одеяло из чужих воспоминаний». Если это так, то Бродский в безопасности: он был незаурядным человеком, и любимые мемориалы его друзей продолжают появляться. Но поэты должны быть больше, чем просто поклонники. И хотя Бродский был большим поборником поэзии, он не из тех, кем живет язык. К сожалению, по крайней мере на английском, стихи не соответствуют жизни.
! «On Grief And Reason: Essays» опубликован Хэмишем Гамильтоном в 20 фунтах. «So Forth: Poems» опубликован Хэмишем Гамильтоном за 16 фунтов.
Бродский, Даниэлла: 9781439172025: Amazon.com: Книги
Помимо VIVIAN RISING, Даниэлла Бродски является автором «Дневников бархатной веревки», «ПРИНЦЕССА ПАРК-АВЕНЮ» и «ДНЕВНИКА РАБОЧЕЙ ДЕВОЧКИ», по которым в сети ABC Family сняли фильм с Хилари Дафф в главной роли. Бродский также является создателем и автором серии «ПУТЕВОДИТЕЛЬ ДЛЯ ДЕВОЧКИ ПО НОЧНОЙ ЖИЗНИ НЬЮ-ЙОРКА».Она была представлена в Good Day New York, WB Morning News, радио NPR, а также в New York Times, New York Post и Hartford Courant. Она преподает искусство написания художественной литературы в программе CCE Австралийского национального университета и вела дискуссии о писательской деятельности в библиотеках, книжных магазинах и школах США. Бродский, уроженец Нью-Йорка, живет в Канберре, Австралия, со своим мужем, где она пишет. два новых женских фантастических романа и триллер из Канберры, посвященные искусству и ремеслу художественной литературы и чудесам библиотек.Посетите ее на www.daniellabrodsky.com.
Вера, несомненно, двигает горы, но не обязательно туда, где мы хотим.—MASON COOLEY
Я не могу поверить в то, что делаю. Я должен был сидеть с бабушкой, сжимая ее руку, в то время как я храбро, физически удерживал ее от небес — мы вдвоем вместе бьем смерть. Я должен был бы быть ее силой, как она всегда была для меня. Женщина, которой я хотел бы быть, будет наблюдать, как ястреб, и предлагать проницательную информацию о моментах, приведших к этому, команде врачей, которые только что с криком вошли в комнату.Как стойкий персонаж из фильмов, я бы отошла в сторону, но никогда не пропала из поля зрения, пока они обращают внимание на дикий писк и ужасающую плоскую зеленую линию, пересекающую ее монитор сердечного ритма.
Но я не сидел рядом, демонстрируя блестящую солидарность, когда они похлопывали по ее пурпурным ногам и потрясающе синхронным движением переворачивали ее, при этом один из них задавал вопросы, как будто она не умирала но был просто из Японии — как будто слишком громкий разговор помог бы ей понять.Как я уже сказал, я вообще не был рядом с ней.
Вместо этого, как только они прибыли, выдергивая стальные инструменты и нажимая кнопки на машинах, в которые они катались, я молча поднялся с пухлого стула, который за эти месяцы приобрел форму моей задницы, и закрылся. внутри ванной комнаты Грэмс. Унитаза не было крышки, поэтому я просто села на сиденье в джинсах и подтянула ноги вверх, свернувшись в себя как можно глубже.
Итак, я сижу здесь и сосредотачиваюсь только на одной детали.Я пытаюсь осознать — пытаюсь купить — тот факт, что Грэмс не смог ответить на простые вопросы: «ВЫ МОЖЕТЕ СЛЫШАТЬ МЕНЯ, MS. СКЛАР? » «ВЫ МОЖЕТЕ ОСТАВИТЬСЯ С НАМИ, MS. СКЛАР? »
Это женщина, у которой на все всегда был ответ. Хороший ответ. Как, например, время, когда моя мать ворвалась в нашу жизнь, хлопнув бабушкой дверью, как будто она убегала от убийцы, и Грэмс сказал: «Тельма, просто заткнись. Ты говоришь как долбанный идиот.
Я учил ее «долбанной» части еще в школе.Она действительно приняла это. Я не думаю, что она очень хорошо разбиралась в том, когда это следует использовать, но, оглядываясь назад, я могу сказать, что это действительно добавило уникальности ее взаимодействиям. Почтальон распределял каталоги по всем крошечным коробкам в ее вестибюле, и Грэмс входил, и он останавливал то, что делал, собирал всю ее почту и передавал ее прямо ей. И она говорила: «О, черт возьми, спасибо. Ты чертовски хорош для меня — тридцать пять лет ты, черт возьми, доставляешь мою почту. Она крепко поцеловала его прямо в губы, потому что именно так она всех приветствовала, и оставила его в замешательстве, но все равно очаровала.
Как эта женщина может быть — по всей вероятности — мертвой по ту сторону этой двери?
«ВЫ МОЖЕТЕ СЛЫШАТЬ МЕНЯ, MS. СКЛАР? »
Он катится прямо под дверью, словно пытается меня отругать. Но все, что я могу думать, это то, что она ненавидит титул Мисс Она сказала, что это «глупо», еще одно из ее заветных слов. Однажды она написала его двумя буквами S, чтобы использовать его в Scrabble, чтобы получить бонусные баллы, да что угодно. Я позволил ей уйти от наказания — вроде того. До следующего раза, когда мы играли, и я выигрывал, и она указала, что мое написание искренне было неправильным.Что, очевидно, так и было, но я подумал, что она позволит мне сравнять счет. «Что это за чертова чушь с« ровным счетом »?» она любила спрашивать меня. Никому не нужно было учить ее чуши.
«Это справедливо, — сказал я.
«Справедливости не бывает. Вы получаете то, что получаете; эта сука, миссис Хирш, по соседству, получает то, что получает. Я не знаю, почему ты никогда этого не понимаешь, Вив. Нет смысла выяснять, почему, или тратить силы на то, чтобы расстраиваться из-за этого ».
Как бы то ни было, Мисс. Все, что я могу сделать прямо сейчас, — это подумать, насколько это несправедливо, и спросить, какого хрена это происходит. Я втягиваюсь в себя сильнее, но бесполезно, я не могу ни при каких силах толкнуть меня обратно в утробу. Все это желание и размышления абсолютно ничего не делают, но, честно говоря, у меня есть подозрение, что матка моей матери в любом случае не такая уж удобная.
Вставай к черту и делай что-нибудь! Я говорю себе. Не позволяйте этому случиться. Но слова разлетаются, как листы бумаги на быстром ветру.
Признать это труднее, чем прятаться в ванной, чем утешить Грэмс, но вот оно: больше всего на свете я злюсь на нее. Мне сели и сказали, что после того, как она все это время была здесь из-за анемии (которая, кстати, экспоненциально хуже, чем образ слабых девочек-подростков, которые не едят достаточно мяса), из-за диабета , кроме того, у нее случился инсульт, который лишил ее речи. Но в глубине души я не могу перестать думать, что если бы она действительно захотела, она могла бы просто ответить, что она могла бы просто позвонить медсестре и сказать: «Я чертовски голоден! И не приноси мне больше этого зеленого дерьма Jell-O, иначе я сойду с ума.
Я сделал , а не , научил ее «флип-аут». Она получила это от Крамера по телефону Seinfeld, , и она производит довольно убедительное впечатление — качает головой, покачивает рукой и все такое. Или она . Брюсу, моему парню, очень нравится ее впечатление. Он всегда просит ее сделать это, конечно, когда он рядом… что в последнее время нечасто бывает. Но сейчас не время об этом беспокоиться.
Ее там, кажется, безуспешно реанимировали, а я здесь злюсь на нее.Если и было когда-нибудь, чтобы я ее пропустил, то это определенно он. Разве она не пропустила меня, когда я сказал ей в пятом классе, что хочу переехать к своей лучшей подруге Венди, потому что ее мать была моложе и красивее, и было неловко быть везде с бабушкой? Как насчет того, чтобы я попросил ее перестать носить на улице свой «домашний халат»? Разве она не пропустила меня, когда я провалил химию? На самом деле, разве она не пошла в школу и не сказала этому учителю, чтобы он поставил мне двойку, кому это будет больно? разве дети без родителей не заслуживают того, чтобы пойти в колледж, и что, по ее мнению, она доказывала, приводя в отставку еще одного бруклинского старшеклассника?
О, Боже.Моя грудь вздымается и выпячивается, но я не могу справиться с воздухом. Просто там стало громче. Я слышал, как кто-то использует свой мобильный телефон, как рацию, и просит о чем-то очень сложном. Я пытаюсь разобрать слоги, но не могу. Мне удается выбраться из унитаза, но лишь до того, как прижать ухо к двери, не настолько, чтобы выйти из нее и повернуться лицом к ней.
«Мы ее теряем!» кто-то кричит.
Мои глаза выпучены, но я словно слушаю фильм, снятый для телевидения, который терпеть не могу смотреть, но не могу перестать комментировать из соседней комнаты.Разве они не всегда используют эту фразу, Мы ее теряем! Не могли бы они придумать что-то более оригинальное для такого поворотного момента — финала — в жизни Грэма? Это женщина, родители которой отправили ее на лодке в Нью-Йорк — в подгузниках , — с незнакомцем, чтобы спастись от нацистов в Польше. Конечно, с таким вступлением она заслуживает потрясающего финала.
«Возьми весла!» — кричит тот же голос.
Весла? Это просто недопустимо. Разве так не делают, тоже? Если бы я не был так парализован здесь, зажатым между раковиной и огромным металлическим ведром для мусора, я бы пошел прямо туда и сказал этой женщине, чтобы она работала лучше.Я бы пошел туда и крикнул им всем — если бы я только мог заставить себя покинуть эту ванную.
Внезапно я понимаю, что сейчас вообще нет разговоров; это все приглушенная тишина с синкопированными звуками, как что-то из группы Blue Man. По крайней мере, Грэмс это оценит. Она назвала это Blue Guy Group, но как бы то ни было, она все еще иногда называет меня Вики. Или позвонил мне, Вики, . Нет, это звучит или кажется неправильным; Я отказываюсь менять времена.
Я слышу скрежет колес мимо двери ванной, а затем лязг, слишком много шагов и, наконец, ужасное скрежетание металла о перила кровати.»Возьми! Возьми!» — кричит другой голос.
Мое сердце в горле.
«Не потеряй ее!» — наставляет первый голос.
«Нет пульса. У меня не пульс «. Эта новость прозвучала с пуэрториканским акцентом, который, как я знаю, исходит от стервозного мускулистого парня, которого я могу очень ясно представить.
«Нет пульса», — соглашается более мягкий женский голос.
Другой голос, который я не могу определить, подтверждает это.
Мои глаза зажмурились. Я их всех ненавижу. Я ненавижу свою мать за то, что она не здесь, за то, что я даже не хочу, чтобы она была здесь.Я ненавижу своего отца за смерть. Я ненавижу свою бабушку — как она могла позволить этому долбаному случиться? И я себя ненавижу. На самом деле я больше всего себя ненавижу.
Две минуты тихого шепота, в течение которых я не могу разобрать ни слова. Я снова в туалете, на этот раз молюсь Богу, для которого, кажется, у меня никогда не было времени, кроме как в такие моменты. Мои руки сжаты вместе, потому что я почти уверен, что это лучший способ сделать это в кризисной ситуации. Пожалуйста, пожалуйста, Боже. Пожалуйста, не дай моей бабушке умереть.Она все, что у меня есть в этом мире.
Я зажмуриваю глаза так сильно, что разноцветные геометрические фигуры проходят под моими веками. Я чувствую, что моя голова немного покачивается, как будто меня охватила огромная энергия, и я думаю, я действительно думаю, что происходит что-то небесное, что-то духовно могущественное. Я дышу, делая чудесный глоток воздуха впервые с тех пор, как монитор начал кричать.
Все будет хорошо. Слова приходят ко мне, вот так.И вот оно, высшее существо. Боже, Всевышний, как меня учили девочку с косичками, пришел помочь мне и Грэмс. Он понимает, что я в большей степени еврей в культурном отношении, чем на практике, и прощает меня, и это то, как он показывает мне. Дав нам еще один шанс.
Я открываю глаза, встаю, кладу руку на дверную ручку. Я делаю последний фантастический вдох и готовлюсь поприветствовать возродившуюся Грэмс забавной строкой, чем-то остроумным, что она оценила бы.
«Ну, я надеюсь, ты сможешь повторить все это снова, потому что камера не вращалась…» Я поднимаю взгляд и вижу, что я ошибся.Бог не был со мной. Глаза Грэмс закрыты, машины — те вещи, которые раньше были неотъемлемой частью нашей жизни — уже выкатывают, чтобы они сели в какую-то кладовку.
Все смотрят вверх. Они не заметили, что я был там.
«Вив? Вив, мне так жаль.