Читать онлайн «Да воздастся каждому по делам его. Часть 1. Анна», Ирина Критская – Литрес
Глава 1. Нюра
Этой ночью Пелагея почти не спала. Живот не то, что резало – боли она особенной не ощущала, просто было такое чувство, что кто-то очень недобрый налил в него свинца – не горячего, остывшего, но густого и тяжелого. Живот тянул вниз с такой силой, что даже до сеней – хватнуть воды из остывшего к вечеру ведра, она доползти не могла. Кое-как сев на полатях (последнее время она старалась уйти из комнаты, где они спали с Иваном, там, на узковатой кровати, за натопленной печкой ей было душно и нечем дышать) она попыталась приподняться, держась на спинку стула, но стул начал крениться и она опять с силой плюхнулась назад. И вот тут боль взрывной волной накатила откуда-то изнутри, захлестнула горло и переломила тело так, что Пелагей выгнулась дугой.
– Ооой…Ой мамушка… Лышенько, беда-беда…
Эти слова мелькали в голове, словно тень от штакетин палисадника, когда Поля в детстве летела вдоль по улицы, вздымая пыль босыми пятками.
Просто мелькали, но не откладывались в сознании, ничего не означали и ничего не меняли. Потому, что боль была адская. И не в силах терпеть, Пелагея, обычно скромная очень стеснительная, сползла на половицы, стала на карачки и, уткнувшись лбом в грубые цветные переплетения, завыла утробно, как раненная медведица.
– Поля, Полюшка, родимая. Сейчас, сейчас же…
Сквозь мутную завесу боли, с трудом оторвав голову от половицы, Пелагея увидела Ивана, который в белых исподних штанах и широкой рубахе метался по комнате, что-то хватал, ронял, потом споткнулся, упал, ударившись плечом об угол печки, снова вскочил, и прямо, как был выскочил в сени. Пелагея не прекращала выть, но боль чуть изменилась, обмякла, стала пустой, как дырявое ведро и она успела подумать: «Ведь холодно…как он, Ванечка, в споднем-то. Околеет на ветру, заболеет, не дай же Бог». Но сознание снова оставило ее, вернее поблекло, стерлось, закрылось ватной духотой тупой боли, накатывающей волнами.
Когда Иван, задыхаясь от непривычного бега, с трудом открыл тяжелую, подбитую ватином на зиму дверь и втащил тоненькую девочку-фельдшера, то увидел, что жена лежит на боку, белая, как мел, подплывшая кровью и, похоже, не дышит.
Взревев диким зверем он кинулся на колени, но фельдшерица с неожиданной для такого тельца силой, оттолкнула его, быстро, по деловому подняла роженице голову, приложила ухо к груди, одновременно сжав пальчики на запястье.
– Жива, дядь Иван. Давай, бегом. К тетке Елене – быстро. Я одна не потяну.
И, зло глянув крошечными круглыми глазками из под лысеньких бровок, вдруг заорала – звонко, аж зазвенело в ушах
– Не стой, сказала. Помрёт. Идол старый.
Иван и Пелагея и вправду, были уже староваты для ребёнка. Жизнь почти прожита, дети подросли, жить бы да поживать, в любви и согласии, а уж любви-то у них на пятерых хватило бы, никто в деревне так не жил, душа в душу. И вот тебе, нате. Перед Пасхой, в чистый четверг, когда Пелагея подняла на пузо огромную кадку с бродящим, сладко пахнущим тестом, у нее в животе что-то ёкнуло странно, как раньше и заломило. Она села на лавку, потерла поясницу и вдруг, совершенно ясно поняла, что произошло. А ведь и не думала… Все чистые подолы свои списывала на возраст, да и застудилась в марте, белье полоскала, в жижу ледяную у берега и провалилась.
Ан нет… Ведь и надо же…К сорока пяти уж – стыдобища, родным да соседкам, как в глаза-то смотреть. Старые дураки, все тешатся, скажут же.
Но, делать нечего, Ивана призвала вечерком, как помолились, да на ушко ему и шепнула. Уж обрадовался, старый, уж зацеловал, как парнем, даже лицо загорелось. И ведь доносила же. До срока…
Тетка Елена павой вплыла в комнату. Отстранила полной пятерней фельдшерицу, сдернула толстую шаль, с которой не расставалась, сверкнула черными глазищами и повелительно указала в сторону бани
– Иди. Топи. Живая и жива будет. А ты, птица, иголки свои попрячь, без надобности. Сама все поделаю, помогать будешь. Иван, простыни неси, да Польку в баню потащишь, как согреется там.
Елена – местная ведьма, знахарка и травница была известна по всей округе. Толстая, как корова, злая, как голодная собака, наглая и беспринципная – она творила всё, что хотела, но ей прощали всё. Отпускала она больного на тот свет только в крайнем случае. В ход шло всё – и заговоры-наговоры и травы и колдовство и нечистая сила.
Правда, поговаривали, что Елена окончила медицинскую школу, но точно этого никто не знал, да и не спрашивал. Какая разница. Главное – она спасала. Брала за свою работу столько, что не каждая семья могла ее позвать, но спасала. Чёртова кукла.
Пелагея пришла в себя от того, что Иван, взвалив ее, тяжеленную, на руки куда-то нес. А потом снова впала в беспамятство, и только сквозь обморочный морок чувствовала, как острые иглы и ножи вонзаются в ее тело и ворочают там, внутри, вызывая огненные сполохи, обжигающие внутренности. Но, ей было все равно… Что-то горячее текло по ногам, в голове стучало молотком, сжимало горло и очень хотелось умереть. Именно умереть – прямо сейчас, быстрее, сразу.
… Почему-то щекотало лицо и, одновременно тянуло за грудь – приятно и щемяще. Пелагея осторожно приоткрыла один глаз, сжавшись от ожидания очередной иглы. Но иглы не было – только теплое, совсем не октябрьское солнышко грело щеку, водя по ней ласковым пальчиком. Был ясный день, в их местах в октябре часто бывают такие денечки, вроде возвращается лето, она лежала на лавке около окна.
Видно Иван, зная как она не любит спать за печкой сострогал ей такую красоту – широкую, удобную, с мягким матрасом. Тихонько повернув голову, скосив глаза к груди, Пелагея захлебнулась от волны сумасшедшего счастья и умиления – там, присосавшись к ее груди крошечным розовым ротиком, спеленутая, как твердая куколка лежала девочка.
Пелагея сразу поняла – девочка. Маленькая головенка, вся в редких, темных волосенках подпрыгивала от усердия, так активно малышка сосала. И, вдруг, оторвавшись от соска, она подняла личико и черными, круглыми глазками-шариками уставилась на мать.
– Нюра. Полечка, давай назовем ее – Нюра. Как мою мамку. А?
Пелагея даже не заметила, что около кровати стоит Иван. Большой, чуть сгорбленный от постоянной работы, в рубахе-косоворотке и широких шароварах, он вдруг показался Поле молодым-молодым. Улыбался ласково, гладил по плечу заскорузлой ладонью, в другой руке держал глечик с молоком.
– Попей, Поля. Тебе надо, только подоил, теплое.
– Давай, Вань.
Назовём, как хочешь. Нюра. Аня. Анна – красиво…
Глава 2. Клавдея
Иван с утра не показывался на глаза, да, в общем это было и ясно – Пелагея застала его утром на погребице, когда он плакал. Закрылся ото всех, отвернулся лицом к бревенчатой, сизой от времени стене, сел на чурбак, положив седеющую большую голову на руки и ревел, как маленький. Сильные, мощные плечи тряслись, он всхлипывал, пытался сдерживаться, но слезы прорвались наружу с жалобным хрипом, и у Пелагеи чуть не разорвалось сердце. Она уронила разом все пять яиц, которые несла из курятника в фартуке, всплеснула руками, бросилась к мужу – обнять, приголубить, успокоить, но тот, вдруг неожиданно грубо вырвался из ее рук, выскочил, как ошпаренный из сарая и понесся по двору к дальней калитке, что вела в огороды.
– Божечки, ж милостивый, да заступись и оборони. Не казни ж, нас грешных.
Набожная Пелагея размашисто перекрестилась в угол сарая, соскребла яйца с чисто выскобленного пола (Иван не любил, когда на погребице грязь, он тут мастерскую себе сделал), сложила в миску вместе со скорлупками (хоть цыплятам сварю, а коль почищу, так и нам на яишню, больно к весне голодно), села на ступеньку и задумалась горько.
Вчера пала корова. Она хоть и старая была, а молоко давала исправно, хорошее молоко, жирное. Только и жили молоком тем, и сметанка и маслице, всё перепадало, и вот – пожалуйста. До травки не дожила, ледащая, Иван себя винит, сена -то мало было, она на сносях, сыны в район в училище подались, Танька в город замуж уехала, а они, старые, да Анька ж ещё. Помочь некому, кой-как выжили, а корова – бац, и повалилась. Телю так еще зимой ироды в колхоз забрали, надеяться больше не на что. Хорошо, коза осталась, хоть со стакан, а молоко. Вот он, Ваня – на погребицу зашел, молоком пахнет – расстроился. Эх, жизнь!
Пелагея с трудом поднялась с низкой ступеньки и, держась за поясницу, поплелась в дом. «Придет к завтраку, куда денется. Очнётся от беды своей, вернется. Вот еще». В сенях было темно и холодно, пахло подгнившей квашеной капустой и землей. Так, землёй пахнет картошка, когда начинает прорастать, зеленеть и морщиться. Пелагея не любила этот запах, она всегда раньше по весне, все вычищала, надраивала крыльцо и лавки в сенях красным кирпичом и открывала настежь двери в дом, чтобы печной дух проник и в сени, прогрел, просушил их, сделал уютными.
А в этом году недосуг – дите малое, колхозом тем еще замучили, да и Ванечка чот загрустил. Все думу какую-то думает, глаза печальные, далекие.
А ведь какой был! Он ведь к ней не сразу пришел, женатым жил. На соседней улице., в богатом дому – приймаком. Чего он на той, первой то женился, и сам не знал, а вот случилось. Она, Клавдея, богатой была – папка с мамкой магазин до революции держали, галантерею. Одета, как кукла, шали шелковые, юбки бархатные, сапожки всегда красненькие на каблучках.
Поля, как девчонкой была, прямо млела – красивая какая, куда ей, девчонке голодраной. А та – высокая, худая, как оса, но грудь колесом, кожа белая, аж светится. Глаза по ложке – синие-синие, ресницы опахалом. Но злая, вредная, злее ее, наверное, во всем селе девки не было. Чуть не по её – блажит дурниной, аж до базара слышно. Парни ее стороной обходили, несмотря на красоту, а Ванечка влип.
Свадьба у них – Пелагея больше таких свадеб ни до, ни после в селе не видала – как у царей. Всю улицу цветами выстлали, подводы шли все в коврах, гости ехали разнаряженные, конфетами дорогими сорили, деньги горстями бросали – они с девчонками так и бежали следом, подбирали.
Полные фартуки конфет набрали, карманы от мелочи звенели. А невеста – прямо ангел небесный, фата кружевная, платье, как облако, глаз не оторвать. И Ванечка такой красивый сидел – высокий, стройный, при костюме черном, в карманчике цветок. Поля уж тогда влюблена в него было до слёз, все девчонки дразнили. А он ее поймает за локоток, к себе повернет, смотрит так ласково, смеется – «Ах ты Поля-Полюшка, пойдем со мною в полюшко». И яблоко ей даст или пряник. Шутник… А Поля потом плачет ночь в подушку, хорош Ваня, да чужой.
Отгремела тогда свадебка, зажил Ваня с молодой женой в родительских хоромах. Да не ладилось у него что-то, все смурной ходил, невеселый. А у Клавдии живот уж до небес, ходит, как утка, переваливается. Только еще злее стала – на мужа орёт, на мамку свою, так вообще волчицей бросается, в магазин, как зайдет, так народ оттуда бегом, не дай Бог вязаться. В храме и то батюшка ей грехи сразу, на расстоянии отпускал, ну ее. Прямо не баба- щука!
А потом она ребеночка мертвенького родила.
Или он только рожденный помер, Поля не знала. Месяц Клавдея с дому не выходила, Ваня и на базар, да в огород, да на поле работал, все один. А потом она сарай подожгла. Пока все спали, соломой обложила, да вместе с гусями и свиньей с поросятами и сожгла. А когда народ тушить сбежался, она с чердака в окошко выглянула – хохочет ведьмою, волосья по ветру, лицо страшное, белое, рот в крови. И сиганула вниз со всей дури.
А ведь не разбилась, выжила, прямо черт ее берег, похоже. А с ума сошла, совсем. Это рот у нее тогда в крови был – она утенка загрызла, живого. Кошкой себя представила, или собакой, может…
Короче, доктора позвали, в город возили – все без толку. Голова у нее совсем поехала, да еще папка с мамкой тогда на пожаре обгорели, в больнице померли. Ванечка один с ней остался, с ведьмой. Так и жил.
А Поля выросла, в девушку вытянулась. Красивая-не красивая, а парни льнули, как на мёд. Волосы в косе до попы курчавятся, полненькая, с карими глазами и румяными щечками – про таких говорят «кровь с молоком».
И характер, люди говорили, ласковый, улыбчивая, светлая, работящая. Так и носилась из избы в огород, да на поле, матери с отцом в радость, братьям в помощь, людям загляденье. Сватов засылать начали. А она не в какую. Нет! И всё! А по ночам всё слезы в подушку, всё о Ванечке о своем, любви несбыточной…
Эх. Пелагея вздохнула, прервав воспоминания, толкнула дверь, из дома пахнуло теплом и хлебом, с утра тесто поставила. В углу первой комнаты Ваня сделал выгородку и в ней цыплятки – целых двадцать, повезло ныне, две квочки сели. Она покрошила остатки горбушки со вчерашнего ужина, больше и не было ничего и пошла в спальню. Там, в крошечной кроватке, обняв куклу, которую Поля ей сшила из старых чулок, спала Аннушка. Толстенькая, розовощекая, кудрявая, она сыто чмокала розовым ротиком, сжимала и разжимала пухлую ладошку и улыбалась во сне. А сверху, со стен, с огромной иконы на нее смотрел Иисус – и тоже улыбался. Пелагея перекрестилась, поправила дочкино одеяло и пошла подбросить дров.
Пора было ставить хлеб.
Глава 3. Гита
До мая дожили, слава Богу, не померли. Соседки молочка понемногу давали, редко, но делились, да и коза не подводила, как чувствовала – плохо хозяевам. Правда, горчило козье молоко, дитю не дашь, а сами ничего – чуть пили. Травка пошла в этом году рано, да такая сочная, справная, аж хрустела под серпом, как яблочко. Пелагея варила щи из крапивы, вбивало яичко, хоть и без мяса, да вкусно, сытно. Старого сальца почистит от шкурки, настрогает, на сковородку кинет, да лучку зеленого. Это лук- скорода за огородом, где луг пустой нарос – витамин, лучше не придумаешь. Так с картошечкой любо ж дорого – хорошо картошки настарались в том году – девать некуда
А вот молоко у Пелагеи стало кончаться, это беда! Нюрочка сиську мусолила-мусолила, потом плюнет и давай голосить – крикунья уродилась, прямо святых выноси. Пелагея и так ее и эдак, а орет, хоть ее режь, нету спасу. А Ване в утро в храм – подвизался в хоре церковном петь, хоть церковь и закрыли, а у батюшки на дому собирались, все справляли, молились.
А как же, без Бога, страшно же. Да и помощь получалось – на похоронах попоет на кладбище, на празднике каком, на родительской, сельчане ему в мешок и накидают – кто пряников, кто булочку, а кто и колбаски кусочек домашней. Принесет, на стол выбросит – радость, не передать. Лоб перекрестят, чайку вскипятят, нарежут тоненько колбаску – как лепесток, на свет видать, и на хлебушек. А потом пряника. Да и Нюрке в кулачок дадут кусочек, та сосет, жмурится.
Они и дома, сами молились усердно. Станут рядком на колени и просят Божью матерь – защити, родная, утоли печали. Но, ничего, все хорошо шло в тот год, хуже бывало. Только вот молочко…
В то утро, когда Иван, шатаясь от недосыпания, бледный, хуже стены беленой, глотнул кипятку с вареньем и горбушкой хлеба вчерашнего и вышел за ворота, в окно постучали. Пелагея выглянула – в раннем, синеватом утреннем свете стояла соседка, цыганка – Лала. Лет ей было поболе, чем Пелагее, а выглядела молодкой – высокая, стройная, чернявая, красивая.
Платок назад, серьги – рублики, фартук яркий – картинка. Стоит, подбоченившись, рукой манит – выйди, мол. Пелагея вздохнула – как Лала появится – точно просить чего. Не было так, чтобы не клянчила – просто оторва, не баба. То яиц ей, то муки, то сахару. А сейчас у самой ничего нет – и дать нечего. Но стоит, не уходит. Пелагея окно распахнула – в дом полетели лепестки отцветающей вишни в палисаднике, пахнуло сиренью.
–Что тебе, соседка? Ничего не дам, у самой ничего нет, вон, муки и той немного, просить как-бы не пришлось.
–Да ты не кипятись, Поля, золотая. Ты выйди, сказать что хочу.
Пелагея сплюнула в сердцах, но пошла со двора, уж больно она не любила цыган в дом пускать – наглые. Подошла к Лале, оперлась уставшей спиной о березу – в три обхвата у них росла на улице, подняла глаза – та смотрит, смеется.
–Ну, говори!
–Что, Нюрка твоя все орет? Молока нет, небось?
– А тебе что? Ты мне молока что ли надоишь, как корова?
– Вооон… Я к ней с добром, а она крысится, как та Жучка глупая.
Помочь хочу.
– Чем же ты мне поможешь, соседушка? Наговорами да разговорами?
– У нас табор стал, слыхала? За рекой. Там Гитка моя, дочка, у нее дите померло. Сережки свои дашь, она тебе Нюрку выкормит. Отплатить тебе хочу, ты мне вон сколько помогала. Да и дочку твою жалко – орет, худая стала, глазюки одни.
Пелагея растерялась. Гиту она видела давно, года два уж, как она с таборными ушла. Хороша была – девчонка еще, а налитая, как яблочко, тронь – палец отскочит. Здоровьем пышет, чистая, добрая, редко цыганки такие бывают – прям не в мать. Та все шушарила, как шушара, а эта нет – смотрела прямо, ласково, честно. Вот и увели. И вот ведь горе – дите.
– Что молчишь, думаешь. Помрет девка, или заболеет – будешь локти кусать. И Гитке легче – молоком исходит и Нюрке на пользу. Давай, решай.
– Только Ване не говори. Тихо. Не надо знать ему, он цыган-то не любит. У него ваши брата украли, так он до сих пор помнит.
– Не скажу, что мне. Сейчас приведу, пока его нет, и ввечеру.
А потом завтра, как уйдет. Давай, жди.
Пелагея в раздрае чувств ушла в дом, села перед Аннушкиной кроваткой и задумалась. Правда, худая девчонка стала, желтая аж. Как не старалась – а материнского молока ничем не заменишь, да и нечем. А тут… А Ваня не узнает, тихонько все сделаем.
Она открыла комод, достала шкатулку – оттуда, из самого дальнего угла тяжелого резного ящика, за тяжелыми покрывалами да подзорами ее прятала. Те серьги подарил ей отец, она их и не носила никогда, уж больно вычурные. Длинный камушек, как капля, зеленый, похожий на бутылочное стекло, весь в кружевах почерневшего серебра. Она потерла металл о суконку – он сразу заиграл, заблестел – очень красивые серьги. Зажав из в кулаке, пошла открывать – услышала голоса. Гита – располневшая, с волосам чернее ночи под ярко-бирюзовой косынкой, с грудью – большой, полной, колыхающейся, как у стельной коровы, вплыла в сени лодочкой, улыбнулась, протянула круглую влажную ладонь. Пелагея вложила в ее руку сережки, последний раз глянула на них, утерла слезы и втащила из кроватки Анечку.
Дочка сразу закричала, захлебываясь, засосала ротиком воздух, вроде искала чего (у Пелагеи с утра грудь совсем пустая была), а потом вдруг замолчала, смотрела так по-взрослому, грустно. Гита вывалила сиську на стол, подхватила девочку, а та враз, как поняла – ухватила ручками грудь, приникла и зачмокала.
Глава 4. Разоблачение
Пелагее было очень стыдно. Обманывать Ваню, это все равно, что ребенка малого – он был доверчивым, как дитя. Но сказать, что его кровинушку, свет в окошке, Нюрочку, цыганка кормит Пелагея не рискнула. Так и прятались они с Гитой, только муж за порог, как они тут же – раз, и сообразили. А Аннушка выправляться начала – щечки порозовели, налились, ладошки стали белые, мягкие, а то прямо, как у старушки маленькой были, желтые да морщинистые. Ваня нарадоваться на дочку не мог, придет, руки на дворе намоет, сам по пояс холодной водой колодезной окатится и в дом, на ребенка глянуть. Так не возьмёт – руки сначала согреет, а потом на колено девочку посадит и катает, как на лошадке и нацеловывает.
Очень любил, не каждый отец так своё дитя любит.
А у Пелагеи странное что-то в душе творится стало. И, вроде, родимочка, дочушка, прямо всю кровь бы за нее отдала, и вроде что-то такое поднималось – как к чужой. Как Гита дочку накормит, отдаст, так даже запах от ребенка другим Пелагее казался – так от цыганчат пахнет – пылью, солнцем, ветром, степью. Даже молока не чувствовалось, как полынью кормила, или травой какой. И кожа даже как будто смуглеть у Анны стала, то ведь белокожая была, в маму, а то прямо темная. Приглядываться начала Пелагея, может ведьмачат они что-то, да нет – придет, накормит, слова лишнего не скажет и нет ее. Да и Лала особо не заглядывала последние дни – что-то там нехорошее в их семье творилось, все кричали, ругались на дворе, да зло, громко. Четыре месяца уж прошло, как Гита к ним ходить стала, лето скатилось за дальнюю горку, и уж сентябрь к концу, урожай почти весь сняли, яблок полные сени – и моченых наделали и сушеных и пастилы накатали – на весь дом яблочный дух.
Пелагея Гите мешок нагрузила, та взяла, не отказывалась – они во дворе даже яблонь не имели, бездельники. Да и капусты ей отвалила, и картохи, моркови со свеклой полмешка, ничего не пожалела – как тут пожалеть, такое добро им девка сотворила – век не расквитаться.
Пелагея уж хотела от сиськи Гитиной ребенка отваживать, девятый месяц шел, да вот только молока своего в дому не было, корову так и не завели, не осилили. А Иван, как слепой – видел же, что у жены молока нет, а девочка здоровенькая, как ангелочек – отчего, ему и мысли нет. Да и ладно. Они мужики все такие…
Пелагея уж раз обманывала мужа. Давно это было, тогда, когда они с ним сошлись вдруг. В тот год такая любовь у них грянула, хоть святых выноси. Клавдея совсем лежала тогда уж, кроме головы с ней еще какая-то беда приключилась, сил лишилась враз и больше не встала. Только осталось в ней – злоба злобная, как кто зайдет в дом, так она прямо беленеет, чем есть швыряется, визжит, зубы скалит – просто щука живая. Ничего в дому не делала, только лежала, да злобилась, Ваня совсем высох.
Ходил, как тень по селу, головы не поднимал, жизнь не мила ему была.
А тут, вишни собирали. Всем селом, сад у них вишневый огромный был, от края до края за час не пройдешь, вот они вишню и сдавали в скупку. Полюшка тогда в самой дальней стороне сада ягоды собирала, а он корзины принес. Руки ей протянул, она на толстой ветке ногами стояла, на землю снял, к себе прижал, ну и понеслось. Как та любовь их дотла не сожгла, Пелагея до сих пор не знала – не спали, не ели, сходили с ума. Ну и решила Поля Ванечку своего от семьи, ведьмы его страшной, увести.
Тогда конец августа был. Вечер теплый, ласковый, чуть ветерок с реки запах тины и свежести доносил, ветки черемухи до земли от черных ягод клонились – прямо рай. Они сидели на старой лавочке в зарослях, все оторваться друг от друга не могли, и тут Поля ляпнула:
– Вань. Вот ты со мной, как с женой живешь. Нехорошо это. Женится должен, а то стыдоба.
Иван отпрянул от нее, покраснел, аж заполыхал, губы скривил, вроде горькое что-то в рот попало.
– Полюшка. Милушка моя. Ты же знаешь, я говорил тебе. Пока Клава жива, я ее не брошу. Одна она, не на кого ей положиться. Помрет ведь, разве я душегуб?
– А люди на что? Они помогут, справятся. А я…
Поля помолчала, подумала и вдруг решилась, выпалила, как будто выплюнула
– А я дите жду. От тебя!
У Ивана лицо такое стало, будто она его кулаком вдарила. Он даже побелел, как полотно, враз, из красного. Вскочил, лицо руками трет, прямо страшно. Поля испугалась – ведь что наделала, зачем обманула!
– Коль дите ждешь – родишь. Я обеспечивать буду. Но Клавдею не брошу. Пока жива – со мной будет. Я перед Богом клялся, прости Поля.
Он тогда долго забыть ей тот обман не мог. Уж Клавдея померла, похоронили, а он все никак, не отойдет, хмурится. И только к весне, когда река таять начала, поймал ее у проруби, когда она белье полоскала, прижал к себе, в ухо зашептал.
– Переходи ко мне, Полюшка. Да не туда, к этим, в мой дом пойдем. Он сейчас закрытый стоит, так мы все наладим, лучше всех у нас будет.
Заживем. И в церкви обвенчаемся, я батюшку спросил, сказал можно, только через год если. Пойдешь?
Сладкие воспоминания совсем Пелагее голову задурили. Она и не заметила, как Иван из сеней в дом зашел, серьезный, хмурый, смотрит сердито. Фуражку на колышек швырнул, пуговицу на вороте отстегнул, сел на табурет, руки на коленки упер, глянул в упор:
– Это правда?
– Что, Ванюша, родный?
– Что Гитка их нашу Нюрочку кормит…
Пелагея вспыхнула враз, как хворостина, глаза спрятала, что сказать не знает. Потом тихонечко, как мышка, пискнула:
– Да, Ванечка. А что делать-то? Коровы нет, у меня молоко сгорело, померла б девка…
– Там у них беда, слыхала? Муж Лалу всмерть избил, не знаю, выживет, нет. А Гитка в табор опять сбежала, у них дому-то нет, шлындрают. Так ты сходи, там она одна лежит, мужик тоже в табор пошел. А бабка ихняя– дура.
Иван встал, вышел на двор, с силой хлопнув дверями.
Пелагея не любила ходить к цыганам, хоть они и жили двор в двор, а окна из крайней комнатки их пятистенка выходили точно на старую цыганскую колымагу, брошенную, как попало под кленом.
Там они и костры свои жгли и песни пели, Поля молодой любила подсматривать из окошка, да слушать, как поют. А ходила редко – да и муж не пускал. А тут…Как не пойдешь.
В цыганском дворе было пусто и пыльно. По иссохшей, натоптанной, как мостовая земле ветер гонял фантики дешевых конфет, топталась худая коняка и больше никого не было – как будто всех корова языком слизала.
Она почти бегом влетела в их сени, промчалась по длинному коридору в дальнюю спаленку, она знала, именно там жила Лала. Там она ее и нашла – всю в крови, на пропитанном кровью матрасе, она лежала откинув голову и оскалив зубы. Глаза у нее были прикрыты, но грудь дышала. Пелагея бросилась на колени, попыталась приподнять цыганку, но та пришла в себя, захрипела натужно.
– Польк, ты меня не тереби. Помираю. Да и Слава Богу – отмучилась, всю душу он мне вынул, гад. Завтра сюда Шанита, сестрица моя, своих приведет, они тут жить будут. А ты фельшера пойди, позови. Хотя, что мне фельшер…
Пелагея галопом понеслась по улице и, хоть больничка была уже закрыта, фельдшер сидел на месте, складывал какую-то марлю в квадратики.
Выслушав сбивчивые крики, оседлал лошадь, кивнул Пелагее, чтобы домой шла и поскакал к цыганскому дому, поднимая клубы густой пыли к вечереющему небу.
Пелагея медленно шла по улице, и смотрела, как бледная тень месяца то прячется за высоченные березы, то снова из-за них выглядывает. Она как-то сразу и резко поняла – Лала умерла.
Читать онлайн «Да воздастся каждому по делам его. Часть . Ирка», Ирина Критская – Литрес
Глава 1. Браслет
Уже третий час мы лежали на диване, стоящем прямо у окна и грызли семечки. Старенький ободранный диван на кухне был всегда разложен и упирался в стенку – ту, что под подоконником. Мы навалили на него все подушки и одеяла, которые нашли в доме, практически выровняв наше лежбище с уровнем окна. Такая конструкция позволяла нам, перевернувшись на пузо, беспрепятственно смотреть вниз, свесив головы. Что мы и делали —глазели во двор и плевались, стараясь попасть в длинного, хлыщеватого Мишку. Этот гад уже полчаса тер подошвами старых бот наши свеженарисованные классики.
– Во, какашка!
Оксанка высунулась почти по пояс, нажевала полный рот семечек вместе с шелухой и вытянула губы трубочкой, став похожей на гусенка. С чмокающим звуком она мастерски выпустила черно-белую рябую струю. Я высунулась тоже, и, судя по тому, что Мишка задрал голову, офигело рассматривая небеса, снаряд достиг цели. Мы быстро спрятались – от греха. Я перевернулась на спину, и, рассматривая потрескавшийся потолок, лениво протянула:
– А завтра списать ему дашь. Вроде как не при чем…
Несмотря на то, что Оксанка была младше на три года и мы учились в разных школах, я была в курсе всех ее дел. Да и вообще, мне всегда казалось, что подруга, наоборот, старше меня, лет на пять. Оксанка соскочила с дивана, взяла пустую миску, в которой осталась лишь парочка одиноких семечек и снова наполнила её с верхом из почти опустевшей чугунной сковороды, размером с половину стола. Семечки Оксанкиному папе мешками присылали с Украины, и вкуснее этих, толстеньких, черных, с Тонкой скорлупкой, которая аж лопалась от жемчужных, румяных от жарки бочков, я не пробовала. Она поставила миску и ахнулась спиной на диван, рядом.
– Ну и дам. Падууумаешь. А классики пусть не стирает, мы вчера полчаса пыхтели с тобой. Я пачку мелков извела, мне папаня их на месяц выдал. Слушай!
Она повернулась ко мне, разом забыв про Мишку.
– Я у тебя битку видала. С цветком. Ой-еей. Обменяй. А? На браслетик.
Она покрутила перед моим носом пухлым запястьем, на котором блестел гранеными вставками обалденный, тоненький и самый настоящий, из красного металла браслетик. Это чудо Оксанке привезли из отцовского села, в память о прабабке, с которой она была «як писана». Я этот чертов браслет вожделела. Но, была всегда уверена – не судьба. И тут…
Я хитро помолчала, выдерживая паузу. Мама всегда говорила – торопиться с решениями глупо. «Решение должно вызреть, сначала подняться, как тесто на пирожки, а потом стать упругим, единственным и готовым. Поспешишь, пирожки сядут».
–Обедать ко мне? Вон у тебя и жрать нечего. А у нас пупочки с гречей.
Оксанка облизнула губы розовым язычком, как котенок, но устояла.
– Ирк. Ну чего? С биткой? Я тебе еще зеркальце дам, то —кругленькое.
– Ну, зеркальце твое старое себе оставь, а вот браслетик…
Я пошла в прихожую и, покопавшись в кармане старенького плаща, достала битку. Что говорить – это была уж неделю как —моя гордость. Битка была бесценной, так как история её появления у меня была долгой, нудной и трудной. Маме привезли крем откуда-то из-за дальних заграниц, он был упакован не в стеклянную, как все крема на её столике, а в плоскую жестяную баночку. Как банки папиных мазей для обуви. Но та баночка была… не описать никакими словами. По нежному голубому фону плыли белые облака, превращались в завитушки, а те, в свою очередь, становились ромашками. Мама крем берегла и прятала его в тумбочку, видимо помня, как я года три назад, вылила ее духи из крошечной бутылочки в засохший фломастер. Что она так расстроилась, я тогда не понимала, фломастер тоже был заграничный и не менее ценный, чем её сладковатая вонючка, похожая на мочу. Мама вообще имела нехорошую привычку прятать от меня свои ценности. Конечно, её можно оправдать, так как я не отличалась особой бережливостью. И что-то испортить – мне было – раз плюнуть. Вспомнить только разрисованную прямо по лаку накаленной толстой иглой изящную шкатулку, сделанную лично для мамы известным художником по росписи. Ну да… мне было четыре… и меня научили во дворе рисовать фашистские кресты. Мне было так интересно воплотить новые знания и, решив ими порадовать маму, я тщательно вывела на глянцевой лаковой поверхности штучек десять скрещенных «Г»…
Мы отвлеклась. Я знала, где лежит крем, от меня вообще трудно было что-нибудь спрятать, и каждый день, когда мамы не было, я тихонько открывала ящичек её туалетного столика и доставала банку. Плотоядно погладив синие бока, я тихонько открывала ее, нюхала, и чуточку набирала на палец. Потом размазывала крем потщательнее и неслась в ванну мыть руки.
«Если каждый день по чуть-чуть, то это незаметно», – думала я, – «Но чертов крем кончится быстрее, банка освободится, а дальше – дело техники».
Что-то, а вот техника у меня была. Технически я действовала четко, точно, методика была проверенной и через папу. Папа отказать мне не мог. Бледная грусть на челе, задумчивое жева-ние бутерброда без аппетита и остановившийся овечий взгляд бедной дочки делали чудеса. Правда банка, это был не тот случай, пустую банку мама должна была отдать и так. Что и случилось.
С сожалением вымазав остаточки, мама вздохнула, тщательно протерла банку салфеткой и сунула мне, что-то ворчнув про проклятых капиталистов, пожалевших дурацкой мазилки. Папа набил мою драгоценность песочком и тщательно запаял края. С тех пор, в классиковом мире я прослыла королевой.
С видом павы я дожидалась своей очереди и небрежно швыряла битку, стараясь попасть точно на «крылечко» – ровно под цифру «один». Публика была покорена и девочки не могли глаз оторвать от моей драгоценности. Это был постоянный фурор.
– На! Давай браслет. Зеркало можешь оставить. Пошли.
Браслет играл на моем запястье всеми цветами радуги, Оксанка положила битку рядом с обеденной тарелкой. Мы были счастливы.
– Оксан, что папа? Сегодня ночью опять не приходил?
Мама внимательно вглядывалась в подружкино лицо, потом подошла и пальцем потерла грязную полоску на ее толстенький, белой шее.
–У него работа.
Оксанка шмыгнула носом, кусанула здоровый кусок от мягкой горбушки и незаметно прижалась, скорее подалась назад так, чтобы мамина рука подольше задержалась. Мама чуть погладила ее по голове, поправила хвостик, и, взяв уже пустую тарелку, из которой Оксанка вымакивала хлебом последние капли подливки, положила еще, побольше, чем в первый раз.
– Ты сегодня к нам ночевать давай. У нас банный день, я тебе голову помогу помыть, почитаем вслух.
Оксанка радостно закивала, хитрый черный глаз стрельнул в сторону толстого куска колбасы, лежавшего на самом краешке тарелки, она ловко подцепила его вилкой и сунула в рот.
Меня ревниво кольнуло где-то под ложечкой, я тоже протянула маме тарелку, хотя чувствовала, что еще ложка – и мне может сплохеть. Мама взяла тарелку, шутливо щелкнула меня по затылку и засмеялась.
– Обойдешься. Вон попа толстая. Давай, чай заваривай. Обжора.
С одной стороны, это было здорово, что Оксанка явится ночевать. Я обожала такие вечера, когда надувшись чаю до хлюпов в горле, да еще с хлебушком, который жарила мама, обмакнув перед жаркой в смесь с красивым названием «лезьон», выбрав из вазочки до дна зеленовато-розовое крыжовниковое варенье, мы, намытые и душистые, наконец усаживались почи-тать. Вернее, послушать, завернувшись в пушистые пуховые платки и забравшись с ногами в пухлые кресла, как читала мама. А читала мама обалденно. Я сразу уносилась в придуманный мир, и выныривать оттуда мне не хотелось дико. Это было чудо, мама тогда казалась мне феей, воздушной, нереальной, недоступной. Правда, толстенькой и смешливой.
Оксанка, зараза, засыпала, где-то в середине нашего чтения, и тогда мама книжку захлопывала и звала отца. Осторожно, стараясь не разбудить, они переносили девочку в мою комнату и укладывали на разложенное кресло, подоткнув со всех сторон одеяло. Мама гасила торшер, но меня не торопила, и мы ещё долго сидели с родителями в зале под шепот и бормотанье телевизора.
С другой стороны я жутко ревновала. Мама очень жалела Оксанку, особенно после того, как тетя Вера развелась с ее папой. Мама относилась к Оксанке явно лучше, чем ко мне, отдавала ей мои вещи, мыла ей голову (а меня заставляла делать это самой), помогала ей решать дурацкие легкие задачки, причем я часами корпела самостоятельно над длинными, как змеи и тоскивыми уравнениями.
«Поделила квартиру вместе с детьми», – так говорила баба Аня дробненьким шепотком маме на кухне, но я слышала. Процесс деления квартиры вместе с детьми мне представлялся четко и однозначно. Это было, как торт, на котором сидели две фигурки – мальчик и девочка. Тетя Вера взяла большой ножик и размахала торт пополам, утащив свою половинку с мальчиком – Андрюшкой, толстым, крикливым карапузом с вечно торчавшим из-под рубахи пупком и сине-коричневыми драными коленками. После этого Оксанка с папой оказались в маленькой квартирке в нашем же доме, только этажом выше. Оксанка поселилась на кухне за занавеской, которая скрывала от посторонних глаз старый проваленный диван, папа жил в прокуренной комнате, в которой почти никогда не включался свет.
При дележке тетя Вера оставила еще тараканов. Эти твари жили с Оксанкой и её папой полноправными членами семьи, и о них можно было писать отдельную книгу.
Мама мне разрешала ночевать у Оксанки, особенно когда у ее папы была очередная «работа», но я ни разу не смогла. Сходить в ванную ночью, а туалет у них был совмещенный, было выше моих сил, потому что раз, задержавшись у Оксанки допоздна, я, включив свет, увидела темный копошащийся слой на дне ванны. На мой отчаянный вой примчалась Оксана и огромным отцовским ботинком, издавая победные крики апачей давила их, превращая в месиво. Мне потом долго было плохо, больше ночевать я не оставалась.
…
–Ир, браслет верни.
Мама смотрела на экран и не поворачивала голову, но каким-то шестым чувством я чуяла – она очень сердится.
– Ты же знала, он ей в память, это почти амулет. Ты знаешь, что такое амулет?
Я не знала и знать не хотела. У меня так защипало в глазах и носу, что еще чуть – я бы позорно разрыдалась прямо тут, при них. Мысль о потере браслета была нестерпимой, а если ещё вспомнить о его цене…
– Она сама…., – я заревела, и, чувствуя себя полной дурой, выскочила в коридор. Мама вышла следом, обняла, прижала к теплому, мягком шелковому животу, пахнущему мимозой.
– Ты сама все понимаешь, девочка. Отдай. Вернее, ты потом поймешь.
…
Тихонько прокравшись в свою комнату, я включила ночник. Долго смотрела на браслет, который переливался лучиками-гранями в неверном электрическом свете, потом стащила с руки и положила на Оксанкину подушку.
Глава 2. Эклеры
– Ага! Ты в мой день рождения, никогда пирожки не пекла. А вот в её – пожалуйста. Да еще и торт ей шоколадный привезли. Вообще…
Я сидела, насупившись на кухне, и ковырялась ложкой в молочном супе с лапшой. Тихо ненавидя этот суп, в котором вечно мерзкая пенка прицеплялась к скользкой лапшине, я казалась себе несчастной, потому что мама не выпускала меня из-за стола, пока я его не выхлебаю до дна. Противный суп не кончался, и я канючила.
– А сама говорила, ей шоколадок нельзя, ага. У нее палец вон, весь в сыпи. А на торте один шоколад.
Я шваркнула ложкой, лапшины вздрогнули и разбежались по краям. Мама обернулась и строго посмотрела через очки. Когда она так смотрела, красивые тонкие брови изгибались удивленными дугами, глаза из под дымчатых стекол становились яркими и густо-зелеными, а кончики розовых губ чуть вздрагивали.
– Ира, доешь суп. И будешь печь эклеры, как тебя учили на домоводстве.
Готовить я обожала и почувствовала, как сердце моё вдруг оттаяло, и веселые шоколадные зайцы, собирающие морковку вокруг веселого, выписанного заковыристыми белыми буквами имени «Оксанка», перестали меня раздражать. Торт привезла тетя Нина, папина сестра. Видно его заказала мама, подгадав точно к тетиному отъезду в Москву, на учебу – как раз прямо к Оксанкиному дню рождения. Она всегда привозила мне такие тортики со своей кондитерской фабрики. Но первый раз этот торт предназначался не мне. Мама вытерла руки об фартук, посмотрела на меня внимательно, присела рядом. Помолчала, потом приподняла мое лицо за подбородок, слегка касаясь теплыми нежными пальцами. Я совсем растаяла – я обожала, когда она так делает, и злость окончательно улетучилась, не оставив следа.
– Понимаешь, девочка… Тетя Вера ведь никогда не отмечала её день рождения. Оксана даже думала, что у неё дня рождения нет. У тебя есть, у меня, у папы её, у мамы. А у неё нет, вот просто – ей не положено. Я её спросила тут как-то, а она удивилась… Она ведь ни разу даже подарка не получила. За всю жизнь.
Я смотрела на маму и даже с трудом поняла, о чем она говорит. Как это – ни разу? Я этого себе представить не могла, и от жалости к подружке у меня даже ёкнуло в животе.
– И вот знаешь, ответь мне. Помнишь, ты написала в открытке, что любого человека надо кому-нибудь любить. Мне так понравилась эта открытка, я её даже сохранила. Так скажи – кто будет любить твою Оксану?
Я помолчала, смотря на пирожки, которые раздувались на глазах, и становились толстенькими белыми поросятами. Я не знала – кто. Может быть это – мы? Но вот маму этой Оксанище проклятой я не отдам…
Мама как будто прочитала мои мысли, улыбнулась, поцеловала меня в макушку.
– Сейчас папа приведет Оксану, она у нас побудет с бабушкой, а мы пойдем подарок покупать. Подумай, что ты хочешь ей подарить. Но лучше, – давай-ка возьмем ее с собой в магазин. Вдруг у нее есть тайные мечты?
Тайные мечты есть у всех, а как же. Тут я не возражала. Подарок мы выбрали сходу, даже не успев побродить по огромному, набитому донельзя людьми, магазину. Увидев швейную машинку, маленькую, изящную, но совсем, как настоящую, с крошечным мотком ниток и малюсеньким блестящим колесиком, Оксана вцепилась двумя руками в край прилавка и замерла. Она не замечала, что ее толкают со всех сторон, только подрагивал упругий длинный хвостик от каждого толчка. Я даже испугалась и тихонько ткнула в её мягкий бок кулаком, но она не реагировала. Сбоку, в профиль я видела, как горел черный глаз, которым она водила, словно маленькая, пойманная под уздцы лошадка.
– У моей мамы такая была. Она мне воротничок вышивала, птичками…
Мама вздохнула и достала кошелек.
***
Встала я в пять. Надо было сделать обалденные эклеры. А кто ещё? Ведь кто ещё будет так любить мою Оксану? Моему удивлению не было предела, потому что на кухне, сияя своим утренним свежим румянцем, пышными волосами и блестящими сережками, которые она надевала прямо с утра, сидела мама. В жизни она не вставала в выходной так рано. Что случилось – то? Наверное, она все же не хотела, чтобы ее единственная дочь опять ударила в грязь лицом, как тогда – на уроке…
***
…А тогда на уроке наша тема посвящалась заварному тесту, пирожными мы должны были угостить родителей. Для этого в углу класса накрыли стол, застелив его кружевной скатертью и расставив беленькие фарфоровые чашки. Даже настоящий молочник поставили, тоненький, с красивым изогнутым носиком, обведенным золотой полоской… К концу занятия я, самая последняя, вся потная от усилий, отдала свой противень Клавдее (так мы звали учительницу домоводства – добрую, уютную, пухлую как подушка, такую, что хотелось прижаться к ней щекой). Клавдея посмотрела на неровные грязно-желтые, рябые комки, жалостливо погладила меня по голове, но в духовку это безобразие сунула. Стыду моему не было предела, когда на столе, после ухода родителей, сиротливо остались мои приплюснутые лепехи, сверху кое-как залитые кремом. Засунуть крем в плоские, осевшие пирожные у меня не получилось….
***
Сегодня снова, пыхтя, как паровоз, я сбивала крем. Я очень старалась, но самое страшное было впереди. Противное заварное тесто у меня опять не получалось, взмокли от волнения руки, венчик выскальзывал и тонул в маслянистой смеси.
– Ты, вот, что…
Мама сидела за столом, медленно цедила кофе и вкусно похрустывала орешками в сахаре – любимой своей сладостью.
– Сильно не напрягайся. Делай все легко, радостно, красиво работай, красиво двигайся, красиво думай. Тогда все получится красиво. Что вот ты скукожилась?
Она встала, подошла к кастрюле.
– Нда…,
Отняла у меня девятое яйцо, которое я собиралась вколотить в рябое тесто, хоть оно и не становилось гладким и упругим никакими силами.
– Что уж тут… Раскладывай, давай. Как есть.
Все было кончено. Чувствуя, как закипают в глазах слезы, я поплюхала комки на противень. Это был позор.
– Вов! – Звонко крикнула мама в темноту длинного коридора, – Иди духовку разожги!
Она поставила противень на табуретку около плиты. Сонный папа, с усилием продирая глаза, видимо совсем не проснувшись, зажег спичку и решил присесть около раскрытой дверцы духовки. Не рассчитав расстояние, или оступившись, он сел прямо в центр противня, передавив всю мою неудавшуюся красоту…
… Наверное, я не ревела с такой силой с самого своего рождения. Во всяком случае, сейчас бы я переорала рев того элеватора, который, по рассказам мамы ознаменовал мое появление на свет. Папа, испугавшись до смерти, руками собирал с пола и штанов, скользкое, жидкое тесто и смачно плюхал его в кастрюлю. Мама хохотала так, что звенели хрустальные рюмки в шкафу, а нервная соседка сверху начала стучать по батарее. Отсмеявшись, мама разбила девятое яйцо в страшное содержимое кастрюли и ловко вмешала его, чуть еще похрюкивая от смеха. И тут поганое тесто вдруг стало гладким и упругим! Точно, как на картинке, в кулинарной книжке.
***
… Утром, когда Оксанкин папа снова привел ее к нам, я ещё спала, но сквозь сон слышала мамин тихий голос и подружкин смех, как будто звенели колокольчики. Спать было больше нельзя, так и проспать чего недолго, и я вскочила, разом натянула шорты и майку и выскочила в коридор. Мне навстречу шла незнакомая принцесса с круглыми, ошалелыми чёрными мячиками вместо глаз, в пышном белом платье, с распушенными прямыми волосами, в которых струилась, матово поблескивая, тонкая атласная лента. Принцесса подошла к зеркалу и недоверчиво потрогала свое отражение. Поправила платье, крутнулась и снова потрогала. Потом повернулась ко мне, хихикнула растерянно и сразу превратилась в Оксанку, только красивую и с красным, распухшим носом.
– Ты чо? Ревела что ли?
Я потеребила свою любимую ленту в Оксанкиных волосах и первый раз не ощутила ни злости, ни раздражения. Наоборот, мне стало радостно и светло на душе. Покрутив подружку в разные стороны, я вихрем рванула в свою комнату, и, вытряхнув свою заветную шкатулку прямо на палас, достала брошку. Тоненькая веточка из серебристого металла с блестящей стеклянной капелькой на маленьком ажурном листике была моей тайной. Мне ее втихаря сунула в руки тетя Рая, еще прошлым летом, на вокзале, когда мы уезжали из деревни. Шепнула – «Матери не кажи». Я ничего не поняла, но брошку взяла. Так она и пролежала год в шкатулке, а вот теперь пригодилась. Я приколола ее к Оксанкиному платью и, гордая собой, притащила за руку в зал. Мама улыбнулась, поправила мою перекосившуюся майку, но увидев брошку, вздрогнула. Притянула Оксанку, рассмотрела брошку поближе и ничего не сказала, только коротко глянула на меня странно блеснувшими глазами.
Глава 3. Елка
Свечи в торте с зайцами горели ярко, даже потрескивали. Свет дрожал и освещал Оксанкину напряженную мордочку и круглые щеки. Подружка приготовилась дунуть. Ей надо было разом загасить все восемь свечек, задача оказалась ответственной, а Оксанка не привыкла что-либо делать плохо или не полностью. Поэтому она надулась и зажмурила глаза. В дрожащем отсвете пламени ее личико изменилось, и я только сейчас заметила, какая она симпатичная. Розовые щеки смугло горели, чернющие ресницы в прижмуренных глазах были такими длинными и мохнатыми, что отбрасывали легкие тени.
Мама подошла сзади и ласково поправила гладкие пряди, падающие ей на плечи. Что-то больно кольнуло меня в бок. Я помнила это ощущение. Как только оно появлялось, я обязательно делала какую-нибудь гадость. И виновата была в этой гадости всегда мама. Но она этого ее знала, потому что я берегла её от такой неприятной мысли. У меня засвербило в носу и зло защипало глаза. Я набычилась.
К проигрывателю, стоящему на тумбочке у окна, подошел папа, выждал минутку и запустил пластинку. Песенка про день рожденья грянула на весь дом, мама опустила руку Оксане на плечо. Та дунула так, что дрогнули зайцы, с ближайшего грибка слетела тоненькая шляпка, а свечки погасли сразу все, до единой. Гости захлопали, закричали» ура», а папа, как фокусник, вытащил из-за спины букетик гвоздик и, вручив их подружке, взял ее на руки. Эта толстая корова, свесив ноги в нарядных. красных сандалиях почти до земли, сидела у моего папы на руках и, обняв его за шею, довольно хохотала, сияя черными глазищами.
Тут, по сценарию, я должна была влезть на табуретку и с выражением прочитать сочиненный мамой стих про красивую умную девочку, которая выросла и стала еще умнее и красивей. Я залезла на табуретку. Музыка стихла, все гости уставились на меня. Набрав побольше воздуха и, глядя прямо на противную подружку, я выпалила:
– Ничего! Мы вот на юг поедем когда все вместе и Оксанищу эту возьмем. А я тогда все глаза песком засыплю. Пусть знает.
И прочитала стих. Громко и с выражением.
Папа медленно опустил Оксанку, и погладил её по голове. Было поздно, потому что та испустила дикий рев и села на пол. Тогда папа поднял её с пола и прижал к себе покрепче, успокаивая. Я слезла с табуретки и в звенящей тишине, глядя в папино лицо, мстительно заявила.
– И тебе засыплю! Тоже! – и, развернувшись, вышла из комнаты. Когда я медленно шла по коридору и вела пальцем по светлым обоям, уже у кухни меня догнала мама.
– Мне надо с тобой поговорить, Ира. Серьезно.
Она посадила меня на стул, села напротив. Я хотела вырваться и убежать, но руки у мамы были сильные, и вывернуться не получилось. Она смотрела мне прямо в глаза, и на ее белом лбу собралась складочка, а розовые губы подрагивали. Так всегда было, когда она сильно сердилась.
– Я многое тебе объясняла, Ира. Про Оксану, про её жизнь, про маму её тоже. Ты вроде все понимала. Или нет?
– A чего она?
Вредный червяк в моей голове ворочался, а в боку все покалывало. Мне уже было стыдно, но признаться – означало сдать позиции. А я свои позиции без боя не сдавала.
– Значит так!
Мама встала, зашелестев шелковым новым платьем, от которого пахнуло духами и шоколадом. Мне уже так захотелось прижаться к ее теплому боку и зареветь, что стало плевать на этот бой. Я рванула к ней, но она уверенно отстранила меня, отошла к двери. Потом повернулась ко мне.
– Мы все идем в цирк на Новый год, ты знаешь. Все, кроме тебя.
У меня даже дернулась голова, как от удара. Слезы прорвали плотину и хлынули градом.
***
– Ты обалдела, Ангелин. Ребенок два месяца ждал этого цирка, она вон, весь альбом клоунами и медведями на велосипедах изрисовала. Надо же меру знать!
– Мам, наказание должно быть запоминающимся, иначе оно не имеет смысла. Она поступила зло. Это стоит наказания. Оксана эта, как песик бездомный живет, у нее радости никакой нет, ты же знаешь, Верка забросила её совсем. Я Ире все объясняла. Она все поняла было… Но сказала мерзость просто так, из вредности и злобы.
– Эта Верка тебя чуть со всеми родными не перессорила, Линка вон, хорошо она здоровая кобыла, и родила без бед. А если б скинула, да не дай бог ребёнок помер? Ты как бы в глаза людям смотрела?
Голоса взрослых на кухне гудели, то нарастая, то удаляясь. Мне казалось, что кучка пчел слетелась на мед, капнутый на стол. И пчелы, пока весь мёд не растаскают, не разлетятся. Я сидела у себя в комнате на диване и клевала носом. Гуд меня усыплял, но слова я различала. Особенно баб Анин, она говорила резко и раздельно, и только её голос не жужжал, а бил по перепонкам, вызывая странную боль в голове.
– Про Бориса поговорят, да забудут, козла этакого. Он уж там, перед Линкой усом повёл, та и растаяла, простила. А тебя век с твоим добром вспоминать будут. И в Веркой твоей, приблудой. Ты же их познакомила.
– Мам. Он не бычок, я его за ноздрю не вела на случку.
Глубокий и нежный мамин голос тоже выбился из гула и прозвучал так, как у нас в оркестре в музыкалке звучит валторна. Нежно, переливисто – и один, во вдруг возникшей тишине смолкнувшего аккомпанемента. Я даже проснулась, и болезненный стук в голове на минутку затих.
Но бабушка сбила тон:
– А ты еще дочь её привечаешь. И с Иркой позволяешь дружить. Да еще и так наказываешь собственное дитя. А у Оксанки этой уже сейчас глаз блудливый. Вылитая же мать, копия.
Баба Аня стала говорить громче, я совсем проснулась. Голова болела все сильнее, я легла на диван, чувствуя, как тянет ноги ломотно и неприятно. Болело горло так, что я не могла глотнуть и, пытаясь позвать маму, просипела:
– Мааа. Мааа.
Никто не слышал и мне показалось, что я одна. На всем свете…
***
Как я обожала болеть. Сейчас, когда уже спала температура, но все еще от малейшего движения меня бросало в жар, мне разрешили лежать в мам-папиной спальне, на огромной душистой кровати с белоснежным, гладким, холодящим бельем и читать Большую Советскую энциклопедию. Энциклопедия была тяжелой, как гиря, но я все равно, с трудом вытаскивала её из тесноты шкафа и тащила на кровать, запыхавшись от усилий.
Баба Аня ругалась «неслухом», но подкатывалась ко мне тёплым шариком и подтыкала одеяло со всех сторон, подсовывая подушку под плечи. Потом чистила мне апельсин, делила его на дольки и включала шикарный мамин торшер из золотистых шаров, нанизанных один на другой. Я читала все подряд, но особенно меня занимали медицинские статьи с картинками. Особенно, там, где все в разрезе. Я подпихивала книжку поближе к свету и внимательно изучала извитые дорожки сосудиков, изгибы костей и что-то еще, непонятное и завораживающе-пугающее. Потом приходила мама, снимала в прихожей шубку и через полуоткрытую дверь врывался запах снега, свежести, цветов и еще чего-то, запретно-приятного. Она подходила ко мне, и наклонялась, коснувшись губами лба. Потом трогала щеку прохладной, мягкой ладошкой и гладила по голове. А вечером долго сидела у меня в комнате на кресле и читала мне вслух.
***
– Тссс. Ирка спит, не шуми. Она сегодня первую ночь не бухыкала, сейчас разбудишь, начнет кашлять опять. Господи! Ты чего-ж датый такой с утра! И куда ты такую-то припер. Как ставить будем? Где ж ты взял её, а?
Я медленно выныривала из ночи. И выныривание это было жутко приятным, потому что одновременно мне вспоминалось, медленно и тягуче, куда вчера вечером, закутавшись, как дед Мороз в тулуп, напялив старые дедовы валенки и смешную мохнатую шапку (пыыыыжик – тянула мама, хихикая) ушел папа. Он ушел дежурить в наш хозяйственный магазин за лесом. А туда должны были привезти елки. Мама рассказала мне, что если папа с мужичками, под бутылочку, разгрузят машину с елками, то всё может быть, и одна красавица будет наша.
Я вскочила и, прямо босиком, в рубашке, бросилась в коридор. А коридор заполнял запах. Безумный, яркий, свежий лесной аромат ворвался в нос, закружил голову и я, чихнув пару раз, гикнула радостно и, проскочив пьяненького папу и испуганно посторонившуюся маму, влетела в зал.
Она! Занимала! Всю комнату! Темная, пушистая, мохнатая. Такая красивая, что я села на пол, рядом с елкой, взяла ее за колючую лапу и заплакала.
Да, ваши усилия будут вознаграждены!
/ Пастор Тим
Свежая манна
Пастор Тим Берт
Какая разница? Какая разница, имеют ли значение моя молитва и служение Богу? Делаю ли я когда-нибудь достаточно? Действительно ли они приносят какие-либо плоды? Достоин ли я служить Богу?
Люди иногда чувствуют себя так. Враг нашей души работает, чтобы создать препятствия нашим желаемым усилиям. Он работает над созданием отвлекающих факторов, которые отвлекают наше внимание и отвлекают от того, что важно. Он работает, чтобы обескуражить нас, крича нам в ухо о том, что наши усилия не увенчались успехом. Если мы сталкиваемся с препятствиями, если мы теряем фокус, если мы разочаровываемся, тогда мы теряем веру и медленно сдаемся. Потом он выиграл, а мы проиграли.
Иисус предупредил нас, что это может случиться. В притче о верности Он говорил о том, кто сбился с курса, говоря:
Бог создал каждого человека с судьбой, которая должна быть переплетена с Божьим планом для человечества. Иеремия 29:11 (NLT) говорит, «Ибо Я знаю планы, которые Я имею для вас», — говорит Господь. «Это планы на благо, а не на бедствие, чтобы дать вам будущее и надежду». Псалтирь 27:14 (NLT) говорит, «Терпеливо ждите Господа. Будьте смелыми и мужественными. Да, терпеливо жди Господа».
Если вы будете искать Бога через Его слово и молитву, Он приведет вас в хорошую церковь, где преподают Библию. Он поможет вам строить отношения и участвовать в служении другим. Он направит ваши шаги, раскроет дары, которые Он вложил в вас, и поможет вам использовать их для служения другим и выполнения Его плана для вашей жизни. Многое из того, что вы делаете, увидит и оценит только Бог. Если вы ищете признания и славы человека, вы будете разочарованы. Научившись делать то, что вы делаете для Него, из чистого и правильного побуждения, вы создадите в себе лучшее от Бога, и внутри вас сформируется благочестивый характер.
Если вы смотрите на других, чтобы оценить все, что вы делаете, вы перегорите, бросите и собьетесь с курса, пока не отклонитесь от Бога и не станете похожим на сбившегося с курса слугу, о котором мы только что прочитали.
Не позволяйте ничему сбить вас с пути. Господь верен, чтобы помочь вам вернуться на правильный путь. Он делает это, сначала находя способ добраться до нас и поговорить с нами (НАПРИМЕР, ПРЯМО СЕЙЧАС, ВОЗМОЖНО???). Затем Он помогает нам понять, что наши усилия не остаются незамеченными и не останутся без вознаграждения. И Он помогает нам понять, что дело не в нас самих или наших чувствах. Дело не в том, замечают ли нас, или в том, идут ли дела именно так, как мы думаем, и даже не во всей совокупности наших усилий. Это о Господе! Речь идет о Его плане и Его стремлении коснуться и благословить жизни через наши усилия. Мы делаем свою часть совместно с любовью и уважением к соработникам, а Он выполняет Свою часть — часть, которая дает силу Божью и меняет вещи! И если мы поступаем так искренне — с верой и с правильным отношением сердца, тогда мы можем знать, что все остальное принадлежит Ему! И Он имеет удовольствие вознаградить нас. Некоторые из этих усилий будут вознаграждены в этой жизни, как вы знаете и пережили, а другие — в грядущей.
Матфея 6:4 (NLT) Дары ваши давайте тайно, и Отец ваш, знающий все тайны, вознаградит вас.
Матфея 6:6 (NLT) Но когда ты молишься, иди один, запри за собой дверь и молись Отцу твоему тайно. Тогда твой Отец, знающий все тайны, вознаградит тебя.
Матфея 6:18 (NLT) Тогда никто не заподозрит, что вы поститесь, кроме вашего Отца, Который знает, что вы делаете тайно. И твой Отец, знающий все тайны, вознаградит тебя.
Итак, пусть эти слова возвышают, ободряют и напоминают вам, что ваши усилия молиться и служить Господу имеют значение и вознаграждаются! И да благословит вас Бог обильно во всех ваших делах!
1 Кор. 3:7-8 (NLT) «Не важны те, кто сажает или поливает, но важен Бог, потому что Он тот, кто заставляет семя расти. Тот, кто сажает, и тот, кто поливает, работают в команде с одной и той же целью. Тем не менее, они будут вознаграждены индивидуально, согласно их собственному усердному труду».
In His Love,
Pastor Tim Burt
Published by Pastor Tim Burt
http://timburt.org/
Like this:
Нравится Загрузка…
1
Бог направляет ваши шаги, Бог вознаграждает за добрые слова, благочестивый характер, Божий план для вашей жизни, Иисус, жертвование ради других, правильная мотивация, Служение Богу через служение другим, служение людям, ожидание Господа
СТРАНИЦЫ ЭТОГО ВЕБ-САЙТА
О пасторе Тиме Берте
Божий план: путь к Божьему прощению и спасению, а также дар Небес
Привет от Рене
Как используются ваши пожертвования
Миссионерская поездка Фотогалерея
Новости нашего служения на конец 2021 года
История и видение нашего служения
Путь римлян – понимание пути к Иисусу и Небесам
Что люди говорят о пасторе Тиме и Свежей Манне
Удостоенный наград сад пастора Тима Берта
Октябрь 2019 г. Сентябрь 2019 г. Август 2019 г., июль 2019 г., июнь 2019 г., май 2019 г. Апрель 2019 г. Март 2019 г. Февраль 2019 г. Январь 2019 г. Декабрь 2018 г. Ноябрь 2018 г. Октябрь 2018 г. Сентябрь 2018 г. Август 2018 г., июль 2018 г., июнь 2018 г., май 2018 апрель 2018 г. Март 2018 г. Февраль 2018 г. Январь 2018 г. Декабрь 2018 г. Ноябрь 2017 г. Октябрь 2017 г. Сентябрь 2017 г. Август 2017 г., июль 2017 г., июнь 2017 г., май 2017 г., апрель 2017 г. Март 2017 г. Февраль 2017 г. Декабрь 2016 г., ноябрь 2016 г., октябрь 2016 г., сентябрь 2016 г., август 2016 г., июнь 2016 г., апрель 2016 г., март 2016 г., февраль 2016 г., январь 2016 г., декабрь 2015 г., ноябрь 2015 г., октябрь 2015 г. Сентябрь 2015 г. Август 2015 Июль 2015 г., июнь 2015 г., май 2015 г. Апрель 2015 г. Март 2015 г. Февраль 2015 г., январь 2015 г., декабрь 2014 г., ноябрь 2014 г., октябрь 2014 г., сентябрь 2014 г., август 2014 г., июль 2014 г., июнь 2014 г., май 2014 г. Апрель 2014 г. Март 2014 г. Февраль 2014 г. Январь 2014 г.Адрес электронной почты
Нравится Fresh Manna на Facebook
- Защита вашего сердца и разума
- Веселая новая техника консультирования!
- Возрождение часовни Университета Эсбери: история ХонгТу Леоу — миссионер в Уилморе
- Когда вокруг проблемы
- Спи, когда дует ветер
- Новый и улучшенный вы! Божий постоянный план
- Упущенная возможность
- Успех: восстановление!
- Божья система GPS для вас!
- Вы безумны или помолвлены с Богом? Кто ты?
- В вашем уме всплывают вещи, которые, кажется, приходят из ниоткуда, вещи, которые вас беспокоят и сбивают с толку! У Бога есть пл… twitter.com/i/web/status/1… 1 час назад
- Не позволяйте дьяволу забраться наверх и прижать вас к земле. Вы получите на вершине и быть победителем! Сделай это! Римлянам 12:21 «Не… twitter.com/i/web/status/1… 1 час назад
- Поржать! Это полезно для души! https://t.
co/3GpYiw25TO 9 часов назад - Великий эквалайзер, чтобы объединить всех нас! Галатам 3:28-29 «Нет больше ни еврея, ни язычника, ни раба, ни свободного, мужчины и… twitter.com/i/web/status/1… 10 часов назад
- https://t.co/UdqH7XBh2V 11 часов назад
- «С нежным смирением и тихим терпением всегда проявляйте кротость и великодушную любовь друг к другу, особенно… twitter.com/i/web/status/1… 19 часов назад
- Когда вы ищете Бога, молитесь: «Господь, пожалуйста, поговори с моим сердцем и направь меня». Затем откройте Слово Божье и прочитайте. Когда я… twitter.com/i/web/status/1… 22 часа назад
- Пусть это будет вашей молитвой, вашим обещанием и вашим исповеданием веры! https://t.co/2nXfUhwU4K 1 день назад
Конфиденциальность и файлы cookie: этот сайт использует файлы cookie. Продолжая использовать этот веб-сайт, вы соглашаетесь на их использование.
Чтобы узнать больше, в том числе о том, как управлять файлами cookie, см. здесь: Наша политика в отношении файлов cookie
Как жить в кругу семейных вознаграждений — любовь и уважение
Воспитание не касается наших детей.
Я знаю! Сумасшедший, верно?
Да, мы несем ответственность за наших детей, пока они не уйдут из дома, но задолго до этого мы понимаем, что не можем контролировать их мысли и действия.
Увеличение влияния
Мы можем требовать, чтобы наши дети говорили «спасибо», но мы не можем заставить их чувствовать благодарность в своем сердце. Мы можем привести их в церковь, но мы не можем заставить их искренне поклоняться Богу. Мы можем научить их правильному и неправильному, но не можем создать в них обучаемое сердце.
И, пожалуй, самое сложное, мы не можем выбирать свою веру и ценности. Они должны выбрать их для себя.
Что мы можем контролировать, так это наши действия и реакции на наших детей. И, контролируя себя, мы создаем самую любящую среду, которая наилучшим образом мотивирует наших детей выбирать нашу веру и ценности.
Хорошая новость заключается в том, что мы не теряем влияние, а приобретаем больше влияния!
Быть тем, кем хочет видеть меня Бог.
Быть тем, кем Бог просит меня быть… Будь то брак или воспитание детей.
И самое интересное, что когда я стремлюсь быть родителем, которого хочет от меня Бог, делая это Его способом, я буду вознагражден, даже если мои дети не послушаются или окажутся не такими, как я надеялся.
В конечном счете, речь идет о моем повиновении, а не о их, и именно в этом заключается весь Цикл Вознаграждения.
Семейный цикл вознаграждений
Родительская любовь независимо от уважения ребенка.
Уважение ребенка независимо от родительской любви.
Как родители, мы понимаем, что наши дети не могут заставить нас реагировать нелюбяще. Когда мы решаем воспитывать детей таким образом, Бог замечает и вознаграждает нашу безусловную любовь.
Вот почему так важно, чтобы наши родители были больше для Господа, чем для наших детей. Словами Иисуса: «Истинно говорю вам: так как вы сделали это с… . . даже самый маленький из них, ты сделал это со мной.
И, как сказал Павел в Ефесянам 6:7–8: «Служите от всего сердца, как будто вы служите Господу, а не человекам, потому что знаете, что Господь воздаст каждому за добро, которое он делает» (NIV).
Я так хорошо помню, когда этот стих стал для меня спасательным кругом. Я не знаю, устала ли я от того, что постоянно говорила им заправлять кровати, убираться в комнатах или что-то в этом роде. Но я отчетливо помню, как подумал, что я делаю это для Господа.
Цикл семейных наград
Что я хочу, чтобы мои дети запомнили?
Собираясь в миллионный раз, я подумал: «Что я хочу, чтобы они запомнили? Что я всегда жаловался на их комнату или что я обслуживал их в разное время?»
Я старался выбирать последнее как можно чаще. Я хотел быть примером служения, чтобы однажды мои дети решили служить и делали это с радостью в сердце.
Это был мой способ показать им безусловную любовь в момент, когда я был разочарован. И в этом я чувствовал довольство Бога.
Это обо мне.
Речь идет не о том, чтобы быть рабом наших детей или поддаваться их лени. Надеюсь, мы сможем различить, когда «сдаваться» или «не сдаваться». В конечном счете, в любом случае речь идет о моем любящем отношении.
Воодушевляя, Павел говорил, что все, что мы делаем по отношению к Господу, мы получим от Него в ответ, и это, безусловно, включает воспитание детей (о чем он говорил несколькими стихами ранее в Ефесянам 6:4).
Все, что вы делаете как мама или папа, имеет значение, даже если ваш ребенок игнорирует вас после третьего предупреждения. Это и есть цикл Family Rewarded Cycle. Да, нужно воспитывать ребенка. Это ни в коем случае не позволяет вашему ребенку взять на себя роль родителя! Но больше всего это о Господе, который стоит за плечом вашего ребенка и наблюдает за вашими действиями и реакциями.
Бог заботится! Обо всем!
Родители, которые чувствуют себя обескураженными, могут внезапно осознать, что то, что они делают, важно для Бога; ничего не пропало .
Проявлять любящее отношение, наказывая неуважительного ребенка, не только возможно — это имеет значение для Бога, даже если ребенок отказывается ценить любовь или дисциплину. Он вознаграждает родителей, которые воспитывают Его образом.
Какие награды?
Мы получаем некоторые из них на земле, но мы получаем невероятную награду на небесах. Иисус хочет сказать: «Хорошо, добрый и верный раб! Вы были верны в нескольких вещах; Я поручу тебе многое. Приходи и раздели счастье своего хозяина!» (Матфея 25:23, NIV).
Какими могут быть некоторые из этих «несколько вещей»? Несомненно, они включают в себя то, что Павел назвал Божьим призывом к родителям, под аббревиатурой G-U-I-D-E-S, которую я упоминал в «Энергизирующем цикле».
Когда вы принимаете решение воспитывать детей по Божьему пути, дивиденды бесконечны. Сделайте несколько вещей на земле в этой жизни и получите много вещей навсегда на небесах.
Это сделка, от которой никто из нас не должен отказаться!
«Молодец, добрый и верный раб».
Как родители, следующие за Христом, мы имеем привилегию жить, помня о цели, которая состоит в том, чтобы исполнять волю Христа и слышать Его слова: «Хорошо, добрый и верный раб».
По этой причине воспитание детей является инструментом и испытанием для углубления и демонстрации нашей любви, благоговения, доверия и послушания Иисусу Христу.
Но как мы выдержим испытание? Как все это работает в ежедневном бою?
Продолжим общение в других наших блогах!
Вопросы для размышления :
Готовы ли вы сказать: «Все дело в том, что я делаю то, что Бог просит меня делать?»
Вы действительно верите, что Он вознаграждает каждого из нас за каждое хорошее дело, будь то в воспитании детей или в браке?
Мне нравится знать, что ничто не пропадает даром, и что Бог любит вознаграждать все, что я делаю «для Него».