Иван Шамякин — Сердце на ладони
31
Маша удивилась, когда выяснилось, что билетов только два.
— Как? Ты не взял для Зоси?
Тарас отчаянно смутился, И Зося тоже.
— Ну что ты! Я совсем не хочу вам мешать.
— Чем ты можешь помешать, скажи, пожалуйста?
Маша говорила из прихожей, куда вышла переодеться.
Зося сидела на диване в привычной позе, поджав ноги, укрыв их теплым платком. В квартире было даже жарко, но ее все еще не оставляло нервное ощущение, что ноги стынут; так у калеки болит ампутированная нога.
До прихода Тараса они что-то кроили, и по дивану были разбросаны зеленые и красные лоскутки. Точно цветы. Зося собирала их и связывала вместе.
Маша вбежала в комнату с распущенной косой. Стала причесываться перед зеркалом. Тарас залюбовался ее волосами. Зося смотрела на него, улыбаясь, как старшая сестра. Словами он, верно, ничего не сумел бы объяснить, но взглядом, глазами просил у Зоси прощения, говорил: не думайте обо мне дурно, просто мне хочется… необходимо побыть с ней вдвоем.
Зося поняла. Но тут же где-то в самом дальнем уголке сердца шевельнулась зависть. И это чувство она позабыла, не испытывала его уже много лет. А потому испуганно прогнала прочь, пускай эта зависть и добрая. Разве имеет она право завидовать? Они молодые, счастливые, у них совсем другая жизнь…
Зося любила Машиных друзей. Они были разные, но все отзывчивые и добрые. А лучшим лекарством для ее душевных ран была доброта. Она рассеивала остатки ее недоверия к людям и жизни. Тарас же занял в ее сердце^ в мыслях особое место. Еще в ссылке она иной раз думала, что, может быть, если б ей тогда удалось найти и приютить мальчика, судьба ее сложилась бы совсем иначе. Да, если б она разыскала его тогда, они бы стали братом и сестрой на всю жизнь…
Подкрашивая губы, Маша подтрунивала над Тарасом:
— Тугодум ты, Тарас. И вообще медведь Я удивляюсь… Вырос в городе, в такой интеллигентной семье. Посмотрел бы, где росла я! — но сказала она это не жалуясь, а с гордостью: росла в беде, а выросла вот какая, полюбуйтесь!
Зося пошутила:
— Да. Трудно поверить, что ты не барское дитя. Если б я не видела твою маму…
— Моя мама. — Маша вздохнула. И вдруг отбросила тюбик на подоконник, краем платка вытерла краску с губ. Подбежала к Зосе, обняла, поцеловала в щеку:
— Прости. И не скучай без нас. В фойе Тарас с Машей нос к носу столкнулись со Славиком. Рядом с ним стояла Нина.
Славик нарочно купил билеты не в центральный кинотеатр, а в этот новый, в Зали-нейном районе, где почти исключалась встреча со знакомыми. И вдруг — на тебе. Да с кем! Он готов был сбежать куда угодно, увидев их. Но спрятаться некуда.
Славик давно не встречал Машу. И когда после случая с Ниной она снова завладела его мыслями, он иной раз, чтобы не думать о ней, убеждал себя, что это лишь в его воображении она такая необыкновенная, прекрасная, а на деле вся красота ее — плод его взбудораженной фантазии. Но нет! Нет! Сейчас она показалась ему еще красивей, чем в первую встречу на даче, чем даже виделась в бессонные ночи. Он просто ослеп от сияния ее глаз, оглох от звука ее голоса, не сравнимого ни с чьим другим. Она смеялась. Она говорила что-то Тарасу. Славик не слышал. Оглушила и ослепила еще — ревность.
Не он, а Тарас познакомил девушек. Маша не оглядывала Нину с тем чуть презрительным любопытством, с которым смотрели на нее некоторые Славины друзья. Воспитанная жизнью и работой в больнице, Маша никогда не разделяла людей на какие-то категории, а тем более не судила о них по одежде, по внешности. Но и она посмотрела на Славика с удивлением. Ее удивила не Нина. Удивил Славик. И он это понял. С той минуты он замечал все: каждое ее движение, каждую искорку в глазах.
Ему кричать хотелось от отчаяния, кусать себе пальцы, когда они оказались рядом — простенький, земной, неказистый «дятлик» с покрасневшим носиком и Маша, в которой все казалось ему необыкновенным.
Все же Славик вернул себе самообладание и привычную развязность. Пригласил всех в буфет. Стал угощать с купеческим размахом.
Как? Здесь в буфете есть шампанское? Ура горторгу! Давайте шампанское.
Протестовал Тарас. Застенчиво отказывалась Нина. Славик силком заставлял их есть и пить. Он был подчеркнуто внимателен ко всем. Но а деле никто для него не существовал, кроме Маши. Все — угощение, все шутки, все слова, смех — для нее одной, только для нее.
Тарас хмуро молчал. Скоро и Нина начала разбираться что к чему. Присмотрелась, прислушалась и — прозрела. Глупая, глупая! Как она могла вообразить, что Славик любит ее? Надеялась, верила, мечтала. Разве так любят? И разве такая, как она, простая крановщица, надобна ему? Ему вон какая краля нужна! Модная, накрашенная! Нинка, которую сперва Славины шутки смешили, притихла, замкнулась, отодвинулась от Славика к Тарасу. Пожалела бригадира: переживает! Себя не жалела. Себя казнила: так тебе и надо, овечка! Поманил пальцем, ты и побежала. Хотелось по-бабьи завыть на весь буфет, на весь кинотеатр. Нет, она держалась, ни одним движением не выдала себя. А вот они… они потеряли всякий стыд,
— …Правда. Мне каждую ночь снятся марсианки. Они похожи на тебя.
— Старо. Я уже это слышала. Ты однообразен.
— Ну и что? Мой мудрый папаша как-то изрек толковую истину: все новое — это давно забытое старое.
— Ты сам выдумал.
— Если б я мог выдумывать такие вещи, то не завинчивал бы гайки под наблюдением маэстро Гончарова. Я славлю тебя, Тарас! Выпьем. За что? За рыжих.
— За рыжих я выпью. Они несчастные.
— Ты несчастная? Ты самая счастливая!
— Не трепись, Славик. Ты пьян, Тарас не выдержал.
— Хоть бы потише. Люди слушают.
— Слушают, потому что интересно. Читал бы я лекцию о сборке станков, никто бы и внимания не обратил. Ты, Маша, слушала бы? — Я все слушаю.
— Влияние Тараса. Раньше ты была разборчивее.
— В чем?
— Во всем. В людях.
«Если б это у нас в деревне, Тарас давно должен был бы дать ему по морде. — Нинка пожалела, что все это происходит не у них в деревне, где разговаривают проще, а действуют решительнее. — Но Тарас передовой, ему нельзя». — Она вздохнула.
Раздался звонок. Надо было идти в зал.
Они поднимались по крутой лестнице, впереди Славик и Маша. Казалось, они забыли обо всем, даже о том, кто с кем пришел и с кем должен сидеть. Нет, у входа в зал она, рыжая, вспомнила об этом.
Но Славик, сев на место, все смотрел, в ту сторону, где сидели Маша с Тарасом. И когда потух свет и началась картина, Нинке казалось, что он смотрит не на экран, а все туда же.
Несчастья героини растрогали девушку. Она уже не думала о том, чтоб удержать Славика, Слава богу, что хоть все обошлось благополучно, не случилось того, чего она подсознательно хотела и боялась, боялась не меньше, чем Славик. Теперь она считала, что справедливо наказана за свою доверчивость и глупость, «Так тебе и надо! Так тебе и надо!» — безжалостно корила она себя и… плакала, сморкалась, вытирала платочком глаза.,
Славик дивился, что ее так взволновала трагедия героини. Его вся эта киноистория не тронула ничуть. Банальная драма. Было даже как-то неловко перед соседями, что его девушка такая «деревня».
Маша и Тарас сидели ближе к выходу и, когда сеанс окончился, вышли первыми. Как Славик стремился их догнать! Лез в толпу, расталкивал. Обиженная Нина осталась позади. Он спохватился, подождал ее у двери. Но явно досадовал, что Маша с Тарасом скрылись. Шел молча. Нина тоже молчала. Улицы скоро опустели. Город засыпал. Но они были недалеко от вокзала, и там, не переставая, устало пыхтели и изредка сердито кричали паровозы.
На пешеходном мосту над железнодорожными путями, узком и высоком, Нина остановилась и стала смотреть на проходивший внизу длинный товарный состав. Маленькие вагоны с красными крышами, длинные пульманы с белыми люками, платформы с тракторами, с лесом. Поезд прошел. Мимо зеленых и красных огней, неподвижных стрелок и светофоров плыл-покачивался, отдаляясь, красный стоп-сигнал. Нинка проводила его печальным взглядом, словно этот поезд увозил ее счастье, ее надежды. Да, увозил! Куда?
Славик стоял рядом, перегнувшись через перила, и… плевал вниз, ребячливо куда-то целясь.
Не отводя глаз от далеких огней, Нина тихо сказала:
— Теперь мне все понятно. Видела… Ты любишь ее, эту рыжую. Довольно врать. Ты любишь ее!
У Славки будто стопудовый камень свалился с души, полетел вниз, под мост, грохнулся о стальные рельсы и разлетелся в пыль. Стало легко-легко. И смешно: она думает, что он будет отрицать, изворачиваться. Да нет же! Она сама помогла ему.
Он сказал:
— Да, я люблю ее, эту рыжую.
Потом повторил громче:
— Я люблю ее!
И закричал во всю силу легких:
— Я-а лю-у-блю-у е-ео! Слы-ы-шишь? Нинка закрыла руками уши и бросилась прочь, как от очумелого. Под ее ногами загудел, загрохотал железный настил моста. Ей казалось, что он все еще кричит ей вслед эти слова с издевкой и радостью. Нет, он не кричал. Он шел медленно, ведя рукой по мокрым перилам и счастливо улыбаясь.
Зося еще не спала. Читала.
Маша сняла в прихожей пальто, вошла в комнату, провела горячими ладонями по холодному лицу и рассмеялась.
Зося оторвалась от книги:
— Что ты?
— Там, в романе, — кивнула Маша на книжку, — это, наверное, называется: он просил ее руки.
— Кто?
— Тарас — моей.
У Зоси екнуло сердце. Наконец она поняла, почему Тарас вызывал в ней тревогу, беспокойство. Она опасалась именно этого — что он отнимет у нее Машу. Боялась одиночества. Всего несколько месяцев назад она избегала людей. А теперь ее пугала мысль, что она может остаться одна.
— Ты… согласилась?
Читать онлайн электронную книгу Сердце на ладони — 31 бесплатно и без регистрации!
Маша удивилась, когда выяснилось, что билетов только два.
— Как? Ты не взял для Зоси?
Тарас отчаянно смутился, И Зося тоже.
— Ну что ты! Я совсем не хочу вам мешать.
— Чем ты можешь помешать, скажи, пожалуйста?
Маша говорила из прихожей, куда вышла переодеться.
Зося сидела на диване в привычной позе, поджав ноги, укрыв их теплым платком. В квартире было даже жарко, но ее все еще не оставляло нервное ощущение, что ноги стынут; так у калеки болит ампутированная нога.
До прихода Тараса они что-то кроили, и по дивану были разбросаны зеленые и красные лоскутки. Точно цветы. Зося собирала их и связывала вместе.
Маша вбежала в комнату с распущенной косой. Стала причесываться перед зеркалом. Тарас залюбовался ее волосами. Зося смотрела на него, улыбаясь, как старшая сестра. Словами он, верно, ничего не сумел бы объяснить, но взглядом, глазами просил у Зоси прощения, говорил: не думайте обо мне дурно, просто мне хочется… необходимо побыть с ней вдвоем.
Зося поняла. Но тут же где-то в самом дальнем уголке сердца шевельнулась зависть. И это чувство она позабыла, не испытывала его уже много лет. А потому испуганно прогнала прочь, пускай эта зависть и добрая. Разве имеет она право завидовать? Они молодые, счастливые, у них совсем другая жизнь…
Зося любила Машиных друзей. Они были разные, но все отзывчивые и добрые. А лучшим лекарством для ее душевных ран была доброта. Она рассеивала остатки ее недоверия к людям и жизни. Тарас же занял в ее сердце^ в мыслях особое место. Еще в ссылке она иной раз думала, что, может быть, если б ей тогда удалось найти и приютить мальчика, судьба ее сложилась бы совсем иначе. Да, если б она разыскала его тогда, они бы стали братом и сестрой на всю жизнь…
Подкрашивая губы, Маша подтрунивала над Тарасом:
— Тугодум ты, Тарас. И вообще медведь Я удивляюсь… Вырос в городе, в такой интеллигентной семье. Посмотрел бы, где росла я! — но сказала она это не жалуясь, а с гордостью: росла в беде, а выросла вот какая, полюбуйтесь!
Зося пошутила:
— Да. Трудно поверить, что ты не барское дитя. Если б я не видела твою маму…
— Моя мама. — Маша вздохнула. И вдруг отбросила тюбик на подоконник, краем платка вытерла краску с губ. Подбежала к Зосе, обняла, поцеловала в щеку:
— Прости. И не скучай без нас. В фойе Тарас с Машей нос к носу столкнулись со Славиком. Рядом с ним стояла Нина.
Славик нарочно купил билеты не в центральный кинотеатр, а в этот новый, в Зали-нейном районе, где почти исключалась встреча со знакомыми. И вдруг — на тебе. Да с кем! Он готов был сбежать куда угодно, увидев их. Но спрятаться некуда.
Славик давно не встречал Машу. И когда после случая с Ниной она снова завладела его мыслями, он иной раз, чтобы не думать о ней, убеждал себя, что это лишь в его воображении она такая необыкновенная, прекрасная, а на деле вся красота ее — плод его взбудораженной фантазии. Но нет! Нет! Сейчас она показалась ему еще красивей, чем в первую встречу на даче, чем даже виделась в бессонные ночи. Он просто ослеп от сияния ее глаз, оглох от звука ее голоса, не сравнимого ни с чьим другим. Она смеялась. Она говорила что-то Тарасу. Славик не слышал. Оглушила и ослепила еще — ревность.
Не он, а Тарас познакомил девушек. Маша не оглядывала Нину с тем чуть презрительным любопытством, с которым смотрели на нее некоторые Славины друзья. Воспитанная жизнью и работой в больнице, Маша никогда не разделяла людей на какие-то категории, а тем более не судила о них по одежде, по внешности. Но и она посмотрела на Славика с удивлением. Ее удивила не Нина. Удивил Славик. И он это понял. С той минуты он замечал все: каждое ее движение, каждую искорку в глазах.
Ему кричать хотелось от отчаяния, кусать себе пальцы, когда они оказались рядом — простенький, земной, неказистый «дятлик» с покрасневшим носиком и Маша, в которой все казалось ему необыкновенным.
Все же Славик вернул себе самообладание и привычную развязность. Пригласил всех в буфет. Стал угощать с купеческим размахом.
Как? Здесь в буфете есть шампанское? Ура горторгу! Давайте шампанское.
Протестовал Тарас. Застенчиво отказывалась Нина. Славик силком заставлял их есть и пить. Он был подчеркнуто внимателен ко всем. Но а деле никто для него не существовал, кроме Маши. Все — угощение, все шутки, все слова, смех — для нее одной, только для нее.
Тарас хмуро молчал. Скоро и Нина начала разбираться что к чему. Присмотрелась, прислушалась и — прозрела. Глупая, глупая! Как она могла вообразить, что Славик любит ее? Надеялась, верила, мечтала. Разве так любят? И разве такая, как она, простая крановщица, надобна ему? Ему вон какая краля нужна! Модная, накрашенная! Нинка, которую сперва Славины шутки смешили, притихла, замкнулась, отодвинулась от Славика к Тарасу. Пожалела бригадира: переживает! Себя не жалела. Себя казнила: так тебе и надо, овечка! Поманил пальцем, ты и побежала. Хотелось по-бабьи завыть на весь буфет, на весь кинотеатр. Нет, она держалась, ни одним движением не выдала себя. А вот они… они потеряли всякий стыд,
— …Правда. Мне каждую ночь снятся марсианки. Они похожи на тебя.
— Старо. Я уже это слышала. Ты однообразен.
— Ну и что? Мой мудрый папаша как-то изрек толковую истину: все новое — это давно забытое старое.
— Ты сам выдумал.
— Если б я мог выдумывать такие вещи, то не завинчивал бы гайки под наблюдением маэстро Гончарова. Я славлю тебя, Тарас! Выпьем. За что? За рыжих.
— За рыжих я выпью. Они несчастные.
— Ты несчастная? Ты самая счастливая!
— Не трепись, Славик. Ты пьян, Тарас не выдержал.
— Хоть бы потише. Люди слушают.
— Слушают, потому что интересно. Читал бы я лекцию о сборке станков, никто бы и внимания не обратил. Ты, Маша, слушала бы? — Я все слушаю.
— Влияние Тараса. Раньше ты была разборчивее.
— В чем?
— Во всем. В людях.
«Если б это у нас в деревне, Тарас давно должен был бы дать ему по морде. — Нинка пожалела, что все это происходит не у них в деревне, где разговаривают проще, а действуют решительнее. — Но Тарас передовой, ему нельзя». — Она вздохнула.
Раздался звонок. Надо было идти в зал.
Они поднимались по крутой лестнице, впереди Славик и Маша. Казалось, они забыли обо всем, даже о том, кто с кем пришел и с кем должен сидеть. Нет, у входа в зал она, рыжая, вспомнила об этом.
Но Славик, сев на место, все смотрел, в ту сторону, где сидели Маша с Тарасом. И когда потух свет и началась картина, Нинке казалось, что он смотрит не на экран, а все туда же.
Несчастья героини растрогали девушку. Она уже не думала о том, чтоб удержать Славика, Слава богу, что хоть все обошлось благополучно, не случилось того, чего она подсознательно хотела и боялась, боялась не меньше, чем Славик. Теперь она считала, что справедливо наказана за свою доверчивость и глупость, «Так тебе и надо! Так тебе и надо!» — безжалостно корила она себя и… плакала, сморкалась, вытирала платочком глаза.,
Славик дивился, что ее так взволновала трагедия героини. Его вся эта киноистория не тронула ничуть. Банальная драма. Было даже как-то неловко перед соседями, что его девушка такая «деревня».
Маша и Тарас сидели ближе к выходу и, когда сеанс окончился, вышли первыми. Как Славик стремился их догнать! Лез в толпу, расталкивал. Обиженная Нина осталась позади. Он спохватился, подождал ее у двери. Но явно досадовал, что Маша с Тарасом скрылись. Шел молча. Нина тоже молчала. Улицы скоро опустели. Город засыпал. Но они были недалеко от вокзала, и там, не переставая, устало пыхтели и изредка сердито кричали паровозы.
На пешеходном мосту над железнодорожными путями, узком и высоком, Нина остановилась и стала смотреть на проходивший внизу длинный товарный состав. Маленькие вагоны с красными крышами, длинные пульманы с белыми люками, платформы с тракторами, с лесом. Поезд прошел. Мимо зеленых и красных огней, неподвижных стрелок и светофоров плыл-покачивался, отдаляясь, красный стоп-сигнал. Нинка проводила его печальным взглядом, словно этот поезд увозил ее счастье, ее надежды. Да, увозил! Куда?
Славик стоял рядом, перегнувшись через перила, и… плевал вниз, ребячливо куда-то целясь.
Не отводя глаз от далеких огней, Нина тихо сказала:
— Теперь мне все понятно. Видела… Ты любишь ее, эту рыжую. Довольно врать. Ты любишь ее!
У Славки будто стопудовый камень свалился с души, полетел вниз, под мост, грохнулся о стальные рельсы и разлетелся в пыль. Стало легко-легко. И смешно: она думает, что он будет отрицать, изворачиваться. Да нет же! Она сама помогла ему.
Он сказал:
— Да, я люблю ее, эту рыжую.
Потом повторил громче:
— Я люблю ее!
И закричал во всю силу легких:
— Я-а лю-у-блю-у е-ео! Слы-ы-шишь? Нинка закрыла руками уши и бросилась прочь, как от очумелого. Под ее ногами загудел, загрохотал железный настил моста. Ей казалось, что он все еще кричит ей вслед эти слова с издевкой и радостью. Нет, он не кричал. Он шел медленно, ведя рукой по мокрым перилам и счастливо улыбаясь.
Зося еще не спала. Читала.
Маша сняла в прихожей пальто, вошла в комнату, провела горячими ладонями по холодному лицу и рассмеялась.
Зося оторвалась от книги:
— Что ты?
— Там, в романе, — кивнула Маша на книжку, — это, наверное, называется: он просил ее руки.
— Кто?
— Тарас — моей.
У Зоси екнуло сердце. Наконец она поняла, почему Тарас вызывал в ней тревогу, беспокойство. Она опасалась именно этого — что он отнимет у нее Машу. Боялась одиночества. Всего несколько месяцев назад она избегала людей. А теперь ее пугала мысль, что она может остаться одна.
— Ты… согласилась?
— Он торопит. Завтра же, говорит, идем в загс. О, нет! Дай мне подумать. Я говорю ему: дай мне подумать до Нового года. Расстроился… — Она сбросила туфли, забралась на диван, спрятала озябшие ноги под одеяло. — Ты знаешь, я и правда хочу подумать. Тарас, наверно, будет идеальным мужем. Но очень уж он правильный. А у меня ветер в голове. Все почему-то считают меня серьезной, а я вовсе не серьезная. Вот я сейчас подумала… Посватался бы такой шалый, как Славик Шико-вич… Хотя какой из него муж — дитя непутевое. А я, наверное, сразу согласилась бы. Замуж так замуж. Как в прорубь. Не раздумывая. С головой. Бултых — и все. А с Тарасом — это очень не просто. Я должна разобраться в себе: есть ли во мне та любовь, какая ему нужна. Ты понимаешь?
— Да, я понимаю, — ответила Зося. Но думала она в этот миг о другом — о себе. Ско: рее бы ей на работу! Маша, Антон Кузьмич, Шикович — золотые люди. Но они ухаживают за ней как за больной. А ей хочется, чтоб окружающие считали ее здоровой, быть среди всех, как все. Как-то они отнесутся к ней? Предстоит еще и это испытание. Скорее бы!
Недавно Шикович сказал, что он советует ей пойти к ним в редакцию библиотекарем. Ей это сначала не очень понравилось:
— Вы стараетесь найти мне тихую заводь? А я хочу — быть среди людей…
— А мы не люди? — закричал Шикович, притворившись оскорбленным. — Кем вы нас считаете? Может, мы не ахти какие журналисты, но, поверьте мне, большинство из нас люди совсем не плохие. Веселые, дружные…
Зося после подумала: «Если все такие, как Кирилл Васильевич, то работать вместе с ними — счастье».
Она привыкла к мысли о библиотеке и, кажется, уже полюбила свою будущую работу. Часто думала о ней, представляла, как она будет помогать журналистам в их интересном труде, может, кому-то из них подскажет тему, мысль… И статья поможет людям, как работа Шиковича помогла ей…
Читать онлайн электронную книгу Сердце на ладони — 4 бесплатно и без регистрации!
Ярош сидел в ординаторской и курил. Он устал. Три часа у операционного стола. Две тяжелые операции. Особенно утомила последняя — оперировал ребенка.
Операции детей всегда утомляли его. Столько лет практики, слава лучшего хирурга области, а волновался он сегодня, как студент.
Пепел папиросы упал на халат. И сразу же быстрая рука неслышно подставила пепельницу. Ярош поднял голову и с благодарностью посмотрел на операционную сестру. Он знал, что эта девушка влюблена в него. И он ее любит: Маша, несмотря на молодость, была лучшей операционной сестрой, из всех, с какими ему приходилось когда-либо работать. Она понимала не только каждое его слово, но каждое движение, жест. Шевельнулась его левая бровь — и она знала, какой инструмент подать. Сбежались морщинки на переносице — и Маша поправляла допущенную ассистентом ошибку. Она умела так промокнуть пот у него на лбу и висках, что ни на секунду, ни на миг не отвлекала от больного, не мешала операции. Она все умела и все знала.
«Золотая сестра», — сказал как-то Ярош. Врачи приняли это как шутку: Маша была рыжая, и не просто рыжая, а огненно-красная. Красные косы, брови, ресницы; золотые рыжинки осыпали нос, щеки, руки. Тогда Ярошу стало ее жаль. Он всегда жалел некрасивых женщин. И больше никогда не говорил «золотая сестра», даже заглазно. В хорошие минуты он называл ее «мой хирургический гений».
Маша сняла косынку и так же ловко, как работала, стала поправлять волосы. И вдруг Ярош увидел, впервые за два года, что она хороша. Стройная, высокая; копна волос жаром горит. Стоя с поднятыми руками, она вся как бы тянулась вверх, и казалось, вот-вот оторвется от земли и улетит на какую-то другую планету, с которой она и явилась, эта диковинная девушка.
С доктором в последние годы это часто бывало — такие неожиданные открытия. Так, например, совсем недавно ему открылась прелесть «Мокрого луга» Федора Васильева. Он много раз видел картину, но не мог понять, чем она отличается от множества подобных же пейзажей, которые пишут их областные художники. Еще раньше он так же открыл чеховский «Вишневый сад». В юности когда-то не досидел до конца спектакля.
Маша увидела, почувствовала, что он смотрит на нее, и так и застыла с поднятыми руками. Взгляды их встретились. Ярош понял, что отвечает за каждое свое движение, каждое слово в эту минуту. Он видел ждущие, испуганные, влюбленные глаза. Овладев собой, отвел взгляд, потушил недокуренную папиросу (курил он теперь только после тяжелых операций), откинулся на спинку дивана и сказал:
— Устал я, Маша…
Она перевела дыхание, опустила руки. Но что это? В ее глазах слезы?
Он поднялся, дружески положил ей на плечо руку:
— Не надо, Маша. Мы с вами добрые друзья.
Она благодарно улыбнулась, высвободила плечо из-под его тяжелой руки и пошла к двери.
Ярош сел и закурил вторую папиросу.
Через несколько минут Маша появилась в дверях и обычным своим спокойным голосом напомнила:
— В четыре у вас консультация в третьей больнице.
Она была не только лучшей операционной сестрой, но и его добровольным секретарем — всегда все помнила.
— Спасибо, Маша. — Он вздохнул и опять почему-то повторил: — Устал я сегодня.
Ярош не любил третьей больницы из-за ее главврача Тамары Гаецкой. До войны они вместе учились в медучилище. Вместе поступили в мединститут. И уже тогда Тамара выказывала ему свое расположение. Но война их разлучила. Тамара успела эвакуироваться, окончила институт, побьшала на фронте, вступила в партию. Вернулась в родной город и сразу заняла руководящий пост в отделе охраны здоровья. Врач она была бездарный, но неплохой организатор, а главное, обладала большой «пробивной силой» — умела всюду проникнуть, все достать, найти… Яроша она тоже нашла в первый же приезд в Минск, где он учился в медицинском институте. И очень хотела пригпеть его.
Но что ни делала, на какие уловки ни шла, он только в одном уступил — раза два брал у нее деньги взаймы. Ему было очень трудно, пока он кончил институт, потому что, хотя маленький Тарас и жил у тетки Любы, Ярош считал своим долгом содержать приемного сына. Тамара это знала и ловко умела помочь.
А когда он женился на Галине, Тамара просто как с цепи сорвалась. Сама давно замужем, имеет сына и все никак не угомонится. Пользуясь встречами на конференциях, собраниях, бесцеремонно намекает при людях на свою мнимую близость с ним. Ее звонки на дом, приглашения довели Галину до болезни, и ревность ее приняла патологический характер, стала психозом. Антону не раз приходилось, превозмогая гордость, убеждать жену, что он никогда и пальцем не коснулся этой женщины. Галина люто, нечеловечески ненавидела Гаецкую.
…Ярош не доехал до самой больницы. Он часто так делал. Чтобы потом, незаметно проскочив проходную, через скверик обойдя главный корпус, попасть в хирургический. Так он мог избежать встречи с Тамарой Александровной, которая видела подъезжающие машины из окна своего кабинета. Ярошу были противны эти уловки. Он давно отказался бы от консультаций в третьей больнице, но отделением здесь заведовал способный молодой хирург Майзис. Ярош любил молодого врача и не мог отказать ему в помощи. Вообще он старался сделать’все возможное, чтобы его младшие коллеги не допускали ошибок.
Но сегодня пройти незаметно не удалось: у проходной задержала колхозница с трехлетним сыном. Мальчику при его рождении неопытная акушерка вывихнула ножки. Ярош тут же на лавочке в сквере осмотрел малыша.
— Через полгода будет отплясывать! Я напишу вам записку, чтоб ребенка положили ко мне в отделение. Вот только машину я отпустил.
— Ой, доктор, что вы! Я донесу.
— Далеко. Жарко.
— Не привыкать! Только бы поправились его ножки. Сыночек, родненький, скажи спасибо.
Мальчик смело и очень серьезно, как взрос- » лый, проговорил:
— Спасибо, дядя.
— О, ты, брат, герой!
— Он все спрашивает: мама, а буду я бегать, как Ленька? Старший наш. Будешь, сыночка, будешь бегать!
Ярош написал записку.
И тут появилась Тамара Александровна.
В белом халате, лицо словно молоком умытое, только брови и ресницы слегка подчернены да накрашены губы. Она невысокая, не слишком полная, пышногрудая, по-своему красивая.
— Профессор Ярош, что за частная консультация? В моей клинике?
Колхозница испугалась.
— Сынок мой, доктор. Ножки у него… А тут сестра из нашей деревни… Приезжай, говорит, мы попросим доктора.
Ярош, не отвечая Гаецкой, стал объяснять женщине, как проехать в их больницу.
— Положите его у нас, — кивнула на мальчика Тамара Александровна.
— Благодарю, — ответил Ярош. — Я хочу дать интересную операцию своему ортопеду. И сам буду ассистировать…
Гаецкая при больных всегда величала его «профессор» и делала это без иронии. Для простых людей доктор — любой врач. А Ярош кандидат наук, известный хирург, надо же как-то отличить его. Да ей и самой было приятно называть его профессором — поставить выше других.
— А ты сегодня добрая, — с иронией сказал Ярош Тамаре Александровне, когда колхозница, поблагодарив, ушла.
— Я всегда добрая.
— Для себя.
Она передернула подкрашенными губами, но смолчала. Знала, если начать пререкаться, он наговорит резкостей. Ласково предложила:
— Зайдём ко мне, Антон? Я угощу тебя газированной водой. Только что принесли сифон. И сироп есть.
Он избегал заходить к ней в кабинет, но хотелось пить.
Она усадила его в мягкое кресло у письменного стола; кресло было глубокое, а льняной чехол свеж и прохладен. Пошла за белую занавеску, отделявшую умывальник, и вернулась с запотевшим сифоном, бутылкой сиропа и стаканами.
Ярош потрогал сифон и присвистнул. Встал, заглянул за занавеску, рассмеялся.
— Ого, холодильник!
— Он временно у меня, в лаборатории ремонт.
Она налила в стаканы сироп, потом воду, размешала ложечкой, протянула один стакан Ярошу. На голубые глаза лег вишневый отсвет, когда подняла стакан. Отпивала маленькими глотками и не сводила взгляда с гостя.
Ярош отошел к окну и жадно выпил холодную вкусную воду.
— Пригласил бы меня на дачу… Говорят, живёшь как в раю.
— В гости приглашают друзей семьи.,
— А разве я тебе не друг? Незаметно она очутилась совсем рядом,
— Не притворяйся, Тамара, мы не маленькие. Ты отлично знаешь, как тебя «любит» Галина. А мне покой жены дороже всего…
— Она становится мещанкой, твоя Галина. — Сейчас глаза ее, казалось, метали серые искры.
— Черт его знает, трудно сказать, в чем оно больше проявляется, мещанство:
Она подошла так близко, что Ярошу стало неловко. Он отступил в угол между столом и стеной.
— Почему ты избегаешь меня? Я тебя люблю…
— Я это уже слышал, Тамара. Не однажды.
— Ты должен понять… Поцелуй меня. Один раз. Жалко тебе?
Женщина теряла приличие.
Никогда еще, при всей ее развязности, ей не удавалось поставить Яроша в такое нелепое положение. На миг он растерялся. Но тут же нашелся. Он умел удивлять людей неожиданностью своих поступков. Вдруг подхватил Тамару под мышки, рывком поднял и… поставил на письменный стол. Пусть кто-либо из персонала увидит через окно своего главного врача на столе со стаканом в руке!..
Тамара Александровна чего угодно могла ждать от Яроша, но только не этого. Опешила. Застыла.
Ярошь успел отойти к двери и взять шляпу.
Наконец она соскочила на пол, даже стекла зазвенели. Рассмеялась.
— А ты становишься шутником. Прогресс!
Лицо ее горело. Но все-таки она пошла следом за ним. Ярош услышал за собой стук ее каблуков и рассвирепел. Бесстыжая баба! Как можно такому человеку поручать руководство больницей?
Он не вышел сразу во двор, а умышленно прошел в терапевтическое отделение. В длинном полутемном коридоре на койках лежали больные. В той больнице, где Ярош заведовал отделением, этого давно уже не было: больные в коридорах не лежали и все вокруг сияло чистотой. О здешних непорядках он писал в своей докладной записке исполкому горсовета.
Не обращая внимания на больных, на персонал, Ярош загремел на весь корпус:
— Когда здесь наконец будет похоже на больницу?
Тамара Александровна догнала его, сжала локоть.
— Антон!
— Клиника! Помойная яма, а не клиника! — не унимался он. Тогда и она заговорила громко, отводя удар:
— Нам не отпускают столько средств, сколько вам, профессор. Походатайствуйте за нас. Вы председатель комиссии горсовета.
Они вышли во двор. Под ярким солнцем — все вокруг сияло и зеленело — гнев Яроша утих. Он взглянул на Гаецкую и увидел, что она, щурясь от света, уже опять улыбается.
«Чертова баба! С нее, что с гуся вода. Ну, погоди же!»
Сказал спокойно, с улыбкой, мирно шагая рядом с ней по асфальтовой дорожке:
— Мне Шикович рассказал. В редакцию пришло письмо. Пишут добрые люди, как ты используешь санитарную машину. С утра — на рынок, вечером — в лес. На Украину за вишнями. А врачи неотложной ходят пешком. Я ему говорю: если о Гаецкой, можешь давать без проверки. Все правильно, ручаюсь головой. Сенсационный фельетон выйдет!
Она остановилась. Ярош по инерции прошел еще шага два и обернулся. Лицо ее, минуту назад пылающее, побледнело. Сказала с угрозой:
— Появится фельетон — я тебе этого до смерти не забуду, — и, не попрощавшись, пошла назад.
Майзис, маленький, курчавый, в больших черных очках, встретил консультанта на крыльце отделения, сказал:
— У вас сегодня, коллега, хорошее настроение.
— А разве вы видели меня когда-нибудь в плохом? — шутливо откликнулся Ярош.
— Нет, но вы так погружены в свою работу, что иной раз кажется, ничего вокруг не замечаете. Даже того, какой день. А день — красота! Посмотрите!
Ярош засмеялся.
— Знаете что? Приезжайте ко мне на дачу. Я покажу вам такую красоту, какой вы, горожанин, сроду не видывали.
Проконсультировав нескольких больных, Ярош вновь почувствовал усталость. С ним это редко случалось.
— Должно быть, будет гроза. Хочется спать, — зевнув, сказал он Майзису, когда они переходили из палаты в палату. — Последний?
— У меня последний. Но очень просила больная из терапевтического, чтоб посмотрели её. Именно вас просит, Антон Кузьмич. По-моему, интересный случай. Митральный стеноз. Согласна оперироваться.
Ярош взглянул на часы, вздохнул,
— Пользуетесь вы моей слабостью.
По дороге в терапевтическое отделение он сказал Майзису:
— У Гаецкой в кабинете холодильник. Шелковые шторы, новая мебель. А рядом больные в коридоре!
Майзис поднял голову, и очки его рассыпали ослепительные блестки. Улыбка тронула толстые губы.
— У нас ее называют «царица Тамара».
— Потому что вы беззубые здесь, как моллюски. Пропесочили бы эту «царицу» на партийном собрании.
Молоденькая женщина-врач, встретившая их в коридоре, растерялась — покраснела, назвала Яроша профессором. Он не рассердился, но, опасаясь, что всё вместе — эта почтительность, вид отделения, Тамара — вызовет в нем гневную вспышку, нахмурился, опустил голову, выключился (он умел это делать), чтоб не видеть и не слышать, что творится вокруг.
Они вошли в палату, где теснилось шесть-семь коек, между ними оставались лишь узкие проходы. Как ни старался Ярош, все равно сразу увидел все: грязные стены, латаные наволочки, простыни, застиранные полотенца, обшарпанные тумбочки.
— Вот наша больная, — сказала врач, подойдя к койке в углу, и, спохватившись, придвинула Ярошу табурет.
Больная как больная. Он видел таких сотни. Маленькая женщина, до того худая, что казалось, под одеялом ничего нет. А на подушке измученное лицо с ярко выраженными симптомами болезни: бледные, синюшные губы и крылья носа, а щеки зарумянились. Волнуется. И глаза… Какие глаза и как они смотрят! В них были вопрос, мольба, надежда, страх — вся сложная гамма чувств человека, жаждущего жить.
Присаживаясь, он подумал, что у большинства больных женщин красивые волосы. По контрасту, очевидно. У этой тоже чудесные — светло-золотистые, пышные. Чтоб не встречаться взглядом с больной, Ярош разглядывал свои большие, отбеленные спиртом и эфиром руки и слушал лечащего врача. Давно выработалась профессиональная привычка: слышать и фиксировать в памяти только то, что нужно ему как консультанту. Все остальное, в том числе имя и фамилию, он выяснял потом, когда сам осматривал больного. Но сообщение врача, что больная перенесла первую атаку ревматизма в немецком концлагере, взволновало его. Он посмотрел на эту маленькую женщину с интересом и жалостью, встретил её глаза, полные мольбы, подумал: «Вот она — война. Восстановлены города. А сердца людей… Сердца изувечены». Он думал о сердцах не вообще. Нет. Как врач, представил конкретное маленькое сердце, в котором развился порок. Ординатор рассказывала, в каком состоянии больная поступила в больницу.
— Отек нижних конечностей… Резко увеличена печень…
— Когда поступила? — спросил Ярош.
— Две недели назад. — Смутившись, она забыла, на чем ее перебили.
— Продолжайте, пожалуйста. — И снова со стороны могло показаться, что консультанта интересуют только собственные руки.
— Был проведен курс лечения…
И вдруг в монотонный доклад, пересыпанный латинскими терминами, ворвалось шепотом произнесенное слово:
— Кузьма…
Ярош сперва даже не обратил внимания.
— Антон Кузьмич, — громко поправил Майзис, стоявший за спиной у Яроша.
Тогда Ярош резко поднял голову, посмотрел на больную. Она виновато улыбнулась и опять несмело прошептала уже другое имя:
— Виктор…
Ярош ощутил, как руки его словно пронизал электрический ток, закололо в кончиках пальцев: он услышал свои подпольные клички! У него были необычайно чуткие пальцы, «патологически чуткие», даже эмоции свои он прежде вcero ощущал в пальцах. Вот так заколет — а в душе гнев, или радость, или удивление. Сейчас он узнал эту женщину. Но не верил глазам. Разве мертвые воскресают? Сколько лет прошло! Где она была до сих пор?
Он медленно поднялся с табурета.
Врач с испугом смотрела на свою пациентку: что она, бредит?
Майзис легонько свистнул: он был романтик, любил приключенческие фильмы и книги, неожиданные встречи. Больная успокоила своего врача вопросом:
— Не узнаете, Антон Кузьмич?
Ярош, умевший владеть собой в любых обстоятельствах, растерялся.
— Зося? — прошептал он так, что вздрогнули, приподнялись на локтях больные, а Майзис в восторге потер руки. — Зося! — повторил он громче и, высокий, могучий, сильный, склонился над постелью, как бы пытаясь оградить ее от чужих глаз, от болезней, от всех бед. Взял тонкие исхудалые руки в свои мягкие широкие ладони, осторожно сжал — Откуда вы взялись Зося?..
Читать онлайн электронную книгу Сердце на ладони — 11 бесплатно и без регистрации!
Ярош перед операцией ночевал в городе. Шикович мчался на своем «москвиче» один, рискуя свалиться под откос. У самого города на железнодорожном переезде был закрыт шлагбаум. Старенький закоптелый паровозик с одной платформой, груженной досками, маневрировал, будто назло шоферам. Шикович, машина которого, уткнувшись в шлагбаум, стояла первой, выходил из себя и проклинал железнодорожные порядки.
А в больнице на его пути встала сторожиха в белом халате. Напрасно он доказывал, что приглашен самим Ярошем присутствовать на операции, что он корреспондент, потом выдумал что ассистент и без него не будут оперировать и вообще все полетит вверх тормашками.
— Ничего не знаю. Никто ничего не говорил, — флегматично отвечала пожилая женщина, не без любопытства, однако, поглядывая сквозь оконце, как нервничает этот полный, лысоватый человек в мятом парусиновом костюме.
Шикович заскрипел зубами. Вспомнил, что Антон не очень-то охотно согласился, чтоб он присутствовал на операции. Неужели передумал? Не пустит? Пошутил? Однако за такие шутки… Кирилл ходил взад-вперед, вертел в руке ключи от машины и придумывал другу самые страшные кары.
Но вдруг открылась дверь, и юное существо во всем белом приветливо пригласило:
— Кирилл Васильевич? Пожалуйста, проходите.
И куда девались его злость и возмущение. Идя больничным двором, он взял сестру за локоть. Она взглянула на него, смущенно улыбнулась, высвободила руку. Но от этого прикосновения к юности он почувствовал себя тоже молодым, бодрым свежим, как это июльское утро.
На втором этаже, в специальной комнате, сестра помогла ему надеть стерильный халат, шапочку, повязку и полотняные бахилы выше колен. Он пошутил, что в первый раз в жизни выглядит профессором. Она не ответила на его шутку. Провела по коридору, показала:
— Сюда.
В предоперационной было много людей в белых халатах, со сдвинутыми на подбородки повязками. Никто ничего не делал. Все ждали. Шикович понял, что все это такие же, как и он, зрители — молодые врачи, практиканты.
Он стал разглядывать инструменты в стеклянных шкафах, будку для стерилизации с оконцем, открытым в операционную. Он думал, как нелегко запомнить названия и назначение всех этих инструментов — их тысячи. Захотелось послушать, что врачи говорят о сегодняшней операции. Но рядом с ним высокий молодой человек шептал полной черненькой девушке:
— Клава, махнем после обеда в Полянки? На катере?
— На Будаев луг. Там пляж лучше.
Шикович возмутился: вот-вот решится судьба человека, — жизнь или смерть! — а они, черти, про пляж думают.
Женщина, сидевшая за столом — она что-то записывала в журнал, — поднялась и широко открыла двери операционной.
Кирилл увидел Яроша. Тот стоял в углу большого зала, выставив перед собой голые до локтей руки, словно взвешивая растопыренные пальцы. Белоснежная его шапочка так и сияла в утреннем свете.
Необычный в этой позе и в этом одеянии, великан рядом с низеньким Майзисом, которому сестра, как ребенку, вытирала салфеткой руки, главный хирург казался сверхчеловеком, богом.
Кирилл подумал: «Как может преобразиться человек! Да тот ли это Антон — простой, свойский?»
Тот самый. Увидел друга и кивнул головой, улыбнулся совсем обыденно. Натянул тонкие резиновые перчатки, подошел ближе к двери. Обратился к ожидающим в предоперационной:
— Товарищи! Не скажу, что операция чрезвычайная. Однако ответственная. Больной — тридцать шесть лет. В таком возрасте с таким диагнозом на этом столе она первая. Прошу! Никаких комментариев. Полная тишина. Кому я_ разрешил — садитесь здесь, — он кивнул на скамью у стены. — Остальные смотрят по телевизору. Пожалуйста, — и отступил в сторону.
Несколько хирургов-практикантов, бесцеремонно оттерев Шиковича от двери, быстро прошли в операционную, расселись.
«Пробивной журналист», может быть первый раз в жизни, растерялся — что делать ему, откуда смотреть? Но услышал голос Яроша:
— Кирилл Васильевич! Заходи!
Шикович несмело ступил в «святая святых». Теперь на него обратили внимание. В операционной тоже было немало народу. Маша, в маске уже (поэтому Кирилл не сразу узнал ее) и в перчатках, перекладывала на маленьком столике инструменты, будто считала, все ли на месте. Она улыбнулась ему глазами. Майзис издали помахал рукой. Присутствующие стали перешептываться: «Кто это? Кто?» Ярош приблизился, дружески подмигнул, спросил шепотом:
— Не боишься?
Кирилл в ответ тайком показал ему кулак. Это было продолжением их дачного разговора. Жена отговаривала его идти на операцию.
«Хлопнешься ты в обморок, Кирилл. Я ведь знаю, как ты боишься крови».
«Ну, глупости, самого меня резали — не хлопался».
Галина Адамовна, наоборот, поддерживала его: «Ничего страшного». Ярош шутил.
Он и теперь засмеялся.
— Все-таки садись с краю, на случай чего. Практиканты потеснились, и Шикович сел. Его поражало спокойствие друга. Там, в
лесу, у костра, рассказывая о плане операции, Антон волновался и не скрывал этого. А тут расхаживает, как уверенный в победе спортсмен. Хоть бы что-нибудь выдавало тревогу.
Кирилл не отрывал от него глаз.
«Нет, не можешь ты быть так спокоен. Чем-нибудь выдашь себя».
Однако ни одна черточка не дрогнет на лице хирурга. Разве только слишком уж пристально следит за коллегами и помощниками, которые тоже довольно спокойно возятся у аппаратов.
Аппараты… Аппараты… Разные. С экранами. Без экранов. На колесиках. С проводами. Со шлангами. Вон тот зеленый ящичек, с воронкой, стеклянным баллоном, сигнальными лампочками, не последнее ли это чудо, за которым Ярош ездил в Киев, — аппарат «сердце-легкие»?
Ярош что-то говорит помощникам. Врачи отвечают непонятными Шиковичу словами.
Неожиданно отворяются другие двери. Санитары быстро и бесшумно подвозят больную и так же до оскорбительности быстро, будто неживую, кладут на операционный стол.
А она живая. Такая же, как все. Большие глаза, и в них не страх, а как бы удивление и добрый интерес ко всему, что ее окружает. Зося Савич! Шикович не видел ее раньше. А образ ее уже месяц живет в его воображении, с тех пор, как Ярош рассказал о ней. Странно. Именно такой она я представлялась. Маленькая женщина, измученная жизнью и болезнью… Однако он увидел больше: скрытую, похороненную под бременем страданий красоту, обаяние и… мужество. Все это сейчас только у нее в глазах, во взгляде.
Кирилл даже приподнялся, чтоб хорошенько рассмотреть лицо женщины. Запомнить. Увидит ли он ее живую ещё раз?
Ярош, все такой же спокойный и величавый, приветливо кивает ей. В ответ она прикрывает глаза: я, мол, все понимаю, не волнуйтесь, я на все готова. Ничего не сказав, он отходит. Протягивает руки Маше. Она ловко стягивает перчатки и накрывает его большие кисти салфеткой. Он садится. Он отдыхает. Может быть, в последний раз продумывает план операции. А его помощники—врачи и сестры — не слишком поспешно подключают к больной датчики аппаратов—под спину, к голове, к руке, к ноге… Провода, шланги свисают под столом. Шикови-чу почему-то больше всего заприметился и запомнился маленький аппаратик, который надели Зосе на левое ухо (потом он узнал, что это окси-гемометр — прибор, который показывает насыщенность крови кислородом).
Ярош рассказывал ему о назначении многих аппаратов. Но сейчас в голове у Шиковича все перепуталось. Да приборы и машины его никогда не интересовали. Его интересуют люди. Сейчас больше всех она, Зося. И врачи. Казалось, преступно медленно они все делают. Разве можно в такой момент быть такими копушами? Хотелось крикнуть Антону: «Чего ты сидишь, как будда? Подгони их!»
У него самого все чаще и сильнее билось сердце. Он уже почти дрожит от тревоги и нетерпения: «Скорей, скорей!» Наконец Майзис, первый ассистент, роняет:
— Готово, Антон Кузьмич.
Только в этот миг вспыхивает в широко раскрытых глазах Зоси искра страха. Шикович ловит эту искру. Неизвестно, что делается в ее больном сердце, но его сердце начинает грохотать так, что удары отдаются в голове, в руках — во всем теле.
— Наркоз! Вера Павловна! — встает с табурета Ярош. Минута — и веки больной тяжело опускаются. Она засыпает.
Над столом загорается огромный круг бестеневой лампы. Кто-то откидывает с Зоей простыню, и Шикович видит груди, залитые ярким светом, совсем девичьи, с кулачок — холмики с розовыми маячками на вершинах.
Ему становится неловко. Он переводит взгляд на Яроша. Тот подходит к столу, минуту сосредоточенно смотрит на больную и вдруг проводит пальцем под левой грудью, дугой — от подложечки под мышку.
Вот так он располосует ей грудь? Шиковичу делается страшно. Напрасно он храбрился!
Сосредоточить бы внимание на чем-нибудь другом!
Щелкают аппараты. На одном экранчике бежит голубая лента, точно змейка в бажовском сказе. На другом — молнии, то взлетают, то падают, выписывают ломаную кривую. Нет, не оторваться ему от рук хирурга! А в этих руках уже электроскальпель.
Шикович зажмуривается, представив, как брызнет кровь, зальет халаты врачей, простыни. Да, храбрился он зря, крови он и в самом деле не переносит… Что-то тихо потрескивает, будто рвется ткань. Треск сильнее. Пахнет кровью. Он долго не решается поднять глаза.
Первый позыв к рвоте. Но стыд пересиливает, и Кирилл заставляет себя посмотреть, что делает хирург. Перед тем, что он видит, на какой-то момент отступает все остальное. Живое человеческое сердце, о котором он так часто писал, — вот оно перед его глазами в раскрытой груди. Небольшое, трепетное, а главное — живое! Пульсируем бьется…
Кирилл даже приподымается, тянется, чтоб лучше разглядеть это чудо.
Совсем изменился ритм работы хирургов и врачей у аппаратов. Теперь все действуют быстро, все — внимание и четкость.
— Давление восемьдесят на пятьдесят.
— Стадия возбуждения…
Цифры. Слова. Шикович не вникает в их суть. Да если б и хотел, не смог бы.
Маша проворно меняет Ярошу перчатки. И вот его пальцы, толстые, но чуткие, ощупывают сердце. Уточняют диагноз. Сердце лежит на его широкой ладони. Живое сердце на ладони! И бьется, бьется, словно хочет вырваться.
Но в другой руке хирурга блеснул скальпель. И эта сталь над живым сердцем — она всему виной.
Колыхнулась стена операционной, поплыли куда-то хирурги. Однако Кирилл опять перемог себя и очень осторожно, чтоб никому не помешать, прижимаясь к стене, двинулся к двери. Как она далеко, дверь! В желтом тумане. Все-таки он добрался до нее, открыл. Кто-то сказал:
— Вам дурно?
Он виновато улыбнулся.
— Нет.
Обернулся туда, куда глядели все, — к экрану телевизора. И снова увидел его — сердце. И еще нечто совсем ужасное: толстый палец проткнул его, маленькое, казалось, уже неподвижное, неживое.
Телевизор подскочил вверх, завертелись плафоны на потолке… Кто-то закричал….
Больше он ничего не помнил.
Очнулся в кабинете главного хирурга. Сестра поднесла к лицу тампон с нашатырным спиртом. Кирилл чихнул. Нашатырь взбодрил его. Но в голове гудело, как в пустом подвале. Отяжелели ноги, и пальцы их шевелились где-то, казалось, за версту. А во рту точно ваты напихано, она вытянула всю слюну, и язык прилип к небу.
Сестра склонилась над ним и улыбнулась, почудилось ему, насмешливо.
— Задал я вам хлопот. — Он не услышал, не то не узнал своего голоса.
— Ничего, в первый раз это со многими случается.
Тогда всплыла перед ним та картина, которая заставила его потерять сознание, и Кирилл встрепенулся.
— Что там? Она жива?
— Безусловно. Разве стали бы оперировать мертвую.
Он вздохнул полной грудью и сразу почувст-вовал себя лучше.
— Лежите спокойно, — строго сказала се-стра и вышла.
Он смотрел на белый потолок и… видел сердце, живое, трепетное, на ладони, на широ-кой доброй ладони. Ему не было ни страшно, ни неприятно, он с любопытством вглядывался в этот маленький и очень сложный аппарат. Но как только большой палец, казалось, чужой, враждебный, приближался, чтоб проткнуть сердце, Кирилл замирал, как будто хотели проткнуть его собственное сердце. Так повторилось несколько раз, и его начала бить дрожь. Заглянула сестра. — Как вы себя чувствуете? — Что там?
— Зашивают сердечную сорочку. Я по телевизору смотрела.
Черт возьми, как они говорят о таких вещах! «Зашивают сердечную сорочку». Будто ночную сорочку зашивают.
Но вместе с тем это чужое спокойствие вернуло ему привычную, несколько ироническую рассудительность. Подумал, как, наверно, Антон и женщины будут подтрунивать над ним.
«Обо всем берешься писать — о рождении и смерти, а сам не вынес вида операции».
Посмотрел на часы. Было одиннадцать. Около двух часов уже идет борьба за жизнь чело-века. Нет, он все-таки напишет об этой операции, хотя Ярош не хочет, чтоб о нём писали. И не только об операции… Непременно напишет об этой женщине, о ее жизни. И об отце ее тоже!
Мысли о работе вернули Кириллу Васильевичу душевное равновесие, и он вспомнил, что к двенадцати его вызывают на бюро горкома.
Читать онлайн электронную книгу Сердце на ладони — 9 бесплатно и без регистрации!
Майзис с женой и Маша приехали рано утром. Еще в тени не просохла роса. Еще спали дети и Шикович, проработавший до света. Но хозяйки уже возились в летней кухне под навесом. Им помогал Тарас. Разжег огонь под самодельной плитой, принес стол, дрова, продукты.
Утро выдалось на диво — солнечное, звонкое, с луга тянуло сыроватой прохладой, а бор дышал еще сохранившимся с вечера теплом. Торжественная неподвижность сосен предвещала снова зной. А может быть, грозу. Дождя просили и люди и деревья. Но что бы ни ждало впереди в этот долгий летний день, такое утро — все равно что дитя: приносит улыбку и радость.
Женщины были в хорошем настроении. Правда, посетовали на свою нелегкую дачную судьбу: опять гости!
— Шикович мой что-то поостыл, уже мало кого приглашает, — заметила Валентина Андреевна.
— Зато Антон старается.
— Сегодня, Галина Адамовна, больше всего гостей моих, — отозвался Тарас. — Но своих я могу принять на лугу. Кроме воды и простора, им ничего не нужно.
— Как не стыдно, Тарас! Твоим гостям мы всегда рады.
Галина Адамовна говорила совершенно искренне. Ее больше тревожили гости мужа, вернее, одна гостья — Маша. Она видела девушку раза два мельком в больнице. Почему вдруг Антону вздумалось пригласить ее? Разве мало коллег врачей? Майзис, например, это понятно.
Но тревога исчезла, как только Майзисы подкатили на своем красном запыленном «москвиче» и из машины вышла Маша. Девушка показалась Галине Адамовне не только неинтересной, но даже вульгарной. До неестественности рыжая, огненная, она, как бы бросая вызов, и платье надела необычной расцветки и фасона: красно-желтая, в кленовых листьях, легкая ткань словно не кроилась, не шилась, а прихвачена была на самой девушке по фигуре. Галина Адамовна улыбнулась, заметив, что Тарас разглядывает гостью, как некое диво.
Вышел Ярош, еще в пижаме, стал извиняться. Жена Майзиса оправдывалась, объясняла столь ранний приезд:
— Если мой муж что-нибудь вбил себе в голову, он не даст покоя ни себе, ни другим. Захотелось, видите ли, человеку стать рыболовом!
— Какой из него рыболов? Договаривались в шесть, а сейчас девять. Соня!
Ярош шутил, а сам посматривал на Машу, которая с детским восторгом озиралась по сторонам. Позвал:
— Тарас! Где Тарас? Маша приехала, чтобы с тобой познакомиться.
Тарас вышел к гостям — босой, в майке, в мятых парусиновых штанах. Поздоровался с Майзисом, с его женой, протянул руку Маше.
Та не подала руку застыла, словно в недоумении, а потом сказала, как показалось Тарасу, разочарованно:
— Вот вы какой! А я думала, вы как Антон Кузьмич.
Это заставило насторожиться Галину Адамовну: почему ей хочется, чтоб все были похожи на Антона Кузьмича?
Через некоторое время собрались на речку поудить. Ярош спросил:
— Тарас, идешь с нами?
— Нет, помогу на кухне.
Тогда и Маша обратилась к хозяйкам:
— Можно и я останусь помочь?
— Ну что ж, пожалуйста, — согласилась Валентина Андреевна.
Маша надела фартучек, ловко и красиво повязала косынку и сразу преобразилась — стала домашней и простой. И это вдруг понравилось Галине Адамовне. Присмотрелась лучше — и цвет платья не показался уже вульгарным, он хорошо подходил к красным волосам. Да и фасон не такой уж вызывающий — просто со вкусом скроено.
— Кто вам шил платье, Маша?
— Не поверите — совсем неопытная портниха. Я ходила во дворец железнодорожников на курсы кройки и шитья и там познакомилась с одной девушкой. Горбатенькая, знаете, а такая способная. Наша преподавательница чуть не лопнула от зависти, когда Геня сшила дипломное платье.
Маша засмеялась. И Валентина Андреевна засмеялась. И Тарас. Весело, дружелюбно. Галина Адамовна промолчала, но и сама невольно залюбовалась, глядя, как Маша готовит салат: кубики огурцов, картофеля, моркови у нее ровненькие, один в один, даже у них, опытных хозяек, не всегда такие получаются.
«Если она так же работает в операционной—не зря Антон ее хвалит», — подумала Галина Адамовна, но сердце неприятно екнуло. Спросила:
— Где вы научились кулинарничать?
— А я до курсов медсестер служила домашней работницей.
— Вы — домашней работницей?
— Да. А что? Нас у мамы пятеро осталось, когда отец погиб. Двое младше меня. А колхоз наш тогда был…
Ее тон ясно говорил о том, какой у них был колхоз. А она смутилась вдруг от этого признания, как будто в том, что колхоз был бедный, есть и ее вина.
Взглянула на Галину Адамовну, потом на жену Шиковича, которая готовила фарш для котлет, а сказала Тарасу, поправляя косынку:
— Теперь у нас совхоз. Тарас, вам нечего делать? Наточите нож. Тупой.
Тарас, покраснев, стал искать оселок.
Валентина Андреевна улыбнулась. Ей по душе пришлась эта девушка. Она любила людей, настойчивых в достижении жизненных целей. Маша тоже почувствовала симпатию к этой полной, по всему видно, доброй женщине. Почуяла Маша и настороженность, с какой отнеслась к ней жена Антона Кузьмича. И причину поняла. Не обиделась, но с удивлением отметила и в себе некоторый ответный холодок…
В халате, с полотенцем, заспанная и хмурая, вышла из комнат Ира. Удивилась, увидев незнакомую девушку. Их познакомили. Ира смотрела через очки угрюмо, с иронией. Маша обиделась.
«Ну, пускай жена Яроша относится ко мне как хочет. Она старше вдвое. А ты?..»
Она демонстративно повернулась к Тарасу:
— А я знаю, как вас спасали во время войны. Как разыскивали…
— Меня?
Ира хмыкнула:
— В войну он пешком под стол ходил. Маша не ответила. Обратилась к удивленному Тарасу:
— Вы не помните? Ничегошеньки? А я помню, как провожали папу на войну. Мне шел тогда четвертый год. Перед глазами стоит, как папа плакал. Лица не помню, а что плакал — помню. Держал меня на руках и плакал. А я вытирала ему слезы.
Раскрасневшийся Тарас сидел на земле и разбивал кочергой головешки в печи. Пылающие угли бросали золотистый отсвет на его светлые волосы. Валентина Андреевна уловила недобрый, настороженный взгляд дочери, строго сказала:
— Пойди умойся.
Она не раз с болью говорила мужу.
«Боязно мне за Ирку. Какая-то она замкнутая, нелюдимая. Двадцать лет, а все равно что ребенок. Боюсь, не выйти ей замуж. Еще эта близорукость».
«Выйдет», — отвечал оптимист Шикович.
Жена упрекала:
«Не думаешь ты о детях».
«Если и я еще начну столько думать, сколько ты, слишком много будет чести для них. Лучше научи ее суп варить».
Вернувшись, Ира неожиданно предложила, Тарасу;
— Пошли купаться?
Валентина Андреевна изумилась: Ира даже с женщинами ходила купаться неохотно. Все больше одна. А при мужчинах никогда не оставалась в купальном костюме.
И вдруг приглашает парня. Вдвоем! Что произошло?
— Я уже купался, — ответил, тоже удивившись, Тарас.
— Тогда сходи за водой, — попросила Галина Адамовна. Воду для питья и стряпни брали в лесничестве.
— Давайте я принесу, — откликнулась Ира. Схватила ведра и побежала. Редко она проявляла такую готовность, когда дело касалось физической работы. Мать непонимающе смотрела ей вслед. И вдруг сверкнула мысль: Ира, её Ира влюблена в Тараса! Она умела таить свою любовь, пока ей ничто не угрожало. А увидела Машу — угадала соперницу… И куда девались стыдливость, замкнутость!.. Валентине Андреевне стало и радостно, и больно, и страшно за дочку. Первая любовь. Первые страдания. А что он, Тарас? Как он относится к Ире? Валентина Андреевна почла бы за счастье, если бы такой парень полюбил ее дочь… Отчего Тарас торчит возле них? Пошел бы и правда купаться или удить рыбу.
Ира принесла воду.
— Что мне делать, мама?
Что ей делать? Ей захотелось работы — только бы остаться здесь. У Валентины Андреевны сжалось сердце. Какое бы дать ей дело, чтоб она выполнила его с таким же умением, ловкостью, как эта чужая девушка, на первый взгляд некрасивая, а по сути обаятельная именно благодаря своему умению работать и держаться? \
— Идем дров напилим, — позвал Иру Тарас.
— Дров? — испуганно переспросила она, но тут же согласилась.
Валентина Андреевна знала, что не умеет ее дочка пилить, потому что никогда в жизни не брала пилы в руки. Но обрадовалась, что она пошла с Тарасом. Тяжело ей, матери, смотреть и сравнивать Иру с этой мастерицей на все руки. На миг отступило восхищение девушкой, возникла неприязнь. Низкое чувство. Ей стало стыдно. Нет, она должна быть честной и объективной.
— Поднялось над лесом солнце — проснулся ветер. Зашумел бор, как далекий морской прибой. Исчезла утренняя дымка на небе, будто ветер старательно протер огромное голубое стекло. Не было душно, как несколько последних дней. Однако солнце палило жестоко. Долго поджидали рыболовов с завтраком. Они не пришли.
Завтракали под дубами.
Шикович проснулся с головной болью, не мог найти лезвий для бритвы, хотя отлично помнил, что привез их из города, злился, ворчал на жену, на дочку. А увидел Машу и сразу пришел в хорошее расположение духа. Валентине Андреевне, рассудительной, спокойной, никогда не ревновавшей беспричинно, подобно подруге, стало смешно и грустно. С иронией наблюдала за мужем, с тревогой за Тарасом и Ирой. Боялась: не произвела бы Маша такого же впечатления на юношу, как на этого лысеющего романтика, ее мужа. Кажется, Тарас ведет себя более разумно.
А у Галины Адамовны, когда она заметила, как оживился Шикович при виде Маши, снова засосало в груди.
Однако за столом было весело. Шумели дубы. На стол, в тарелки и стаканы падали тонкие сухие веточки, изредка слетал раньше времени пожелтевший листок. С луга тянуло густым ароматом сухого сена.
У всех был отличный аппетит. Маша ела со вкусом и много. Шикович любил такую здоровую, «красивую», как он говорил, еду. Наташа, несмотря на запрещение матери, за завтраком читала — не могла оторваться от «Записок школьницы». То и дело заливалась таким заразительным смехом, что и остальные начинали смеяться, хотя и не знали, в чем там у нее дело.
— Ох, не могу! Помру, — дрыгала Наташа под столом ногами. — Всё, как у нас в классе.
— Наташка, не паясничай.
— Что ты, мама! Если б ты прочитала, ты сама свалилась бы от смеха. Вы не читали, дядя Кирилл?
— Нет.
— Вы ничего не читаете. Пишете, а сами ничего не читаете.
— Наташа!
— Правильно, Наташа. Не в бровь, а в глаз, — поддержала Валентина Андреевна.
— А я читала — и ничего там смешного.
— Потому что ты, Ирка, как наша англичанка, смеешься раз в месяц, да и то в праздничный день.
— Наташа! Я тебе язык пришью, негодница, — рассердилась Галина Адамовна.
— Не сердись, Галя, — сказал Шикович. — Все люди должны говорить то, что думают. Вот была бы красота!
— Был бы полный хаос, папа.
— А я читаю мало, — вздохнула Маша.
— Почему? — спросил Шикович.
— Не знаю. А вы почему?
— Я? — Он засмеялся. — Дитя мое, я мало читаю таких книг, как Наташа. Но сколько читаю других, иной раз таких, над которыми Наташа заснула бы на второй страничке.
А рукописей! Я ослеп от рукописей. А теперь еще от архивных документов. У меня трудный жанр — документальный. Приходится быть не только писателем, но и историком. — Он вздохнул.
Валентина Андреевна прятала улыбку. Она уважала труд мужа, его творческий жар. Но кому он говорит все это сейчас, жалуясь на нелегкую судьбу? Незнакомой девушке, чтоб хоть чем-нибудь заинтересовать ее. Смешной старый дурень! Постыдился бы дочки.
Шикович помог Тарасу поставить под дубы почти все столы, какие были на даче, и пошел дописывать статью. Тарас и Наташа понесли завтрак рыболовам.
Женщины занялись той мелкой надоедливой работой, которая почти не видна, но отнимает массу сил и в конце концов так утомляет, что приводит к апатии, безразличию. Придут гости, а усталую хозяйку уже ничто не радует. Сегодня Галина Адамовна очень быстро дошла до такого состояния. Она прилегла под дубами на одеяло и… уснула,
Валентина Андреевна и девушки оберегали ее сон, говорили вполголоса…
Маша и Ира как будто бы сдружились. Валентина Андреевна наблюдала за ними и видела, как легко и открыто шла к сближению Маша и как осторожно, хитро, дипломатично подходила к новой знакомой ее дочь. Матери стало неприятно. Откуда это у Иры? Казалось бы, простые родители, простые и хорошие отношения в семье — и вдруг такие дети, совсем разные, и оба с какими-то отклонениями от норм, выработанных педагогикой, которой она, Валентина Андреевна, отдала всю сознательную жизнь.
«Может быть, Кирилл потому легче и относится к поведению детей, что над ним не тяготеют педагогические догмы. Он легко вспыхивает, легко и потухает. Как-то он встретит Славика?
Ах, Славик, Славик! Когда же ты наконец поумнеешь?!»
Только подумала про сына, а он тут как тут.
Она сидела под навесом на низком чурбачке и, задумавшись, перемывала в тазу тарелки, вилки и ножи. И вдруг увидела не его — тень. Вздрогнула, подняла голову. Славик опустился перед ней на колено.
— Мама, твой блудный сын явился под этот мирный дачный кров и покаянно склоняет насильственно остриженную голову. Посыпь ее горячим пеплом.
Обычный его ход — сразу все обернуть в шутку. Она уверена, что не так весело у него на душе, но он шутит, все равно шутит. Его давно не стригли наголо. И глядя на круглую, стриженую, чуть смешную родную голову, она увидела маленького Славика, доброго, ласкового, который, проснувшись, перебирался к ним в постель и такой вот стриженой головой прижимался к ее щеке.
Нестерпимо захотелось взять мокрыми руками эту глупую голову, прижать к груди, поцеловать, а потом надрать эти милые розовые уши. Все-таки они покраснели, его уши. Сладко ныло сердце, но в горле застряла горечь. Мгновенно вспомнилось, каким приехал в тот день, когда Славика посадили, отец — туча черная. Она решила, что он опять с кем-нибудь поссорился в редакции, и, чтоб отвлечь его, спросила, видел ли он Славика. Кирилл взвился:
«Дорожки в парке подметает твой Славик. Поцелуйся иди с ним! Вырастила бандита, педагог несчастный!»
Она даже не сразу поняла, в чем дело. А с Ирой чуть не истерика была. Дочь кричала:
«Вот он, ваш сынок, ваш любимчик! Я давно говорила, что он опозорит всех нас. Боже мой! Какой стыд. Теперь нельзя в городе показаться. А всему виной вы. Вы оба. Родители! Потакали, нянчились…»
Валентину Андреевну общели тогда слова дочери: как будто с ней нянчились меньше.
А сейчас Ира стояла, смотрела на коленопреклоненного Славика и едва сдерживалась, чтоб не захохотать. И Маша перестала накрывать на стол, уставилась изумлённо.
Валентина Андреевна очнулась, строго сказала сыну:
— Не юродствуй. Встань!
Славик поднялся, не забыв отряхнуть колени, и поправил концы красной веревочки, которая заменяла галстук.
Валентина Андреевна вдруг рассердилась:
— И чтоб я не видела у тебя на шее этой дурацкой веревки. Выбрось!
Он послушно сорвал бляшку, вытащил веревочку, размахнулся, чтоб швырнуть ее в кусты у ручья, и тут увидел сестру и Машу. На лице отразилось удивление. Потом он отступил шага на два в сторону, повертел толовой, как бы отгоняя мираж. Быстро приблизился к девушкам.:
— Послушайте, — сказал он Маше, — вы же мне снились. Мне снились марсианки. И всё они похожи на вас. Ей-богу, правда! Нет, скажите откровенно, вы оттуда? — Он показал пальцем на небо и захохотал.
— Славик! — сурово остановила мать. — Веди себя прилично.
— А разве я сказал что-нибудь неприличное? Просто на земле я таких не встречал…
— А я таких встречаю каждый вечер. В парке. И всегда под хмельком, — сухо сказала Маша, задетая его бесцеремонностью.
Славик шаркнул ногой по траве:
— Благодарю за высокую аттестацию. Ира поспешила смягчить обстановку:
— Познакомьтесь. Мой брат Владислав. Он неплохой, только кривляка.
— Ура! — крикнул Славик. — Моя дорогая сестра признает меня неплохим. В такой день! Прогресс.
— А это Маша.
— Маша? — удивился Славик такому простому имени и, перестав паясничать, протянул ей руку. Маша заколебалась. Это испугало Валентину Андреевну: а вдруг не подаст руки? Как это истолкует Славик?
Но Маша подала руку, открыто улыбнулась. И Валентина Андреевна облегченно вздохнула про себя.
— Кто вы, Маша? — задерживая ее руку, серьезно спросил Славик.
— Сестра.
— ЧЬЯ?
— Операционная.
— Операционная? — Видно, он не сразу сообразил, что это такое. — Из больницы? —
Славик присвистнул, невесело пошутил: — Умеет Ярош выбирать себе сестер.
Мать уловила этот переход от кривляния к серьезности, поняла, как нелегко было Славику прийти, и снова пожалела его: «Какой он худой, одни уши торчат. И под глазами тени».
— Ты голоден?
— Как волк.
Они подавали ему втроем — мать, Ира, Маша — все самое лучшее, что готовили для гостей, как самому главному гостю.
Валентина Андреевна оценила чуткость девушек, ее даже не задевало, что сын словно забыл про мать, следит за каждым движением Маши, ловит каждое слово и взгляд.
«Увлекается совсем по-детски», — с умилением подумала Валентина Андреевна.
Хороший завтрак сделал Славика снова болтливым.
— Маша, хотите я вас удивлю?
Ира испуганно приказывала взглядом: молчи! Но Славик объявил: — Я только вчера из тюрьмы. — Ни одна черточка не шевельнулась на Машином лице.
— И долго вас там держали?
— Десять суток.
— О-о! — Что значило это «о-о», трудно было понять.
— Я в пьяном-виде надебоширил, кажется, погрозил — каким-то туристам бомбой. Как будто она лежала у меня в кармане. И — пожалуйста, моралисты влепили мне… А вчера я просматривал газеты. Я редко их читаю. Так, со скуки. И — боже мой! — что я там вычитал. Если мне дали десять суток, то многим мистерам и лордам надо дать по десять лет. Как они размахивают этими бомбами! Жуть!
Валентина Андреевна насторожилась: никогда еще сын не говорил о таких серьезных вещах. Пускай с иронией, но сквозь эту иронию прорывается искреннее возмущение!
— Машут надо мной. Над тобой! Над тобой, мама. А ты хочешь, чтоб я был в восторге от этого мира! Шмякнут в такое вот волшебное утро…
— Не будь пессимистом, Владислав, — сказала мать, разочарованная тем, как сын повернул свою речь. — Ты все смешал в кучу.
— Мама, не надо морали! — Он бросил вилку, зажал руками уши, потом провел ладонью по горлу. — Я сыт во как!
— Нет, ты послушай! Люди борются и побеждают. Войну. Страх. Голод. Деспотизм, тупость…
— Ничего этого люди не победили! Не тешьте себя!
— Неправда! — возразила. Ира. — Может быть, не все, но многое победили.
— Победили в одной войне, чтоб начать другую? Такую, где уже не будет ни побежденных, ни победителей. Останется один пепел.
— Ты просто трус! Паникер! Ты всегда был трусом, — раздраженно крикнула Ира.
— Вы сами боитесь. Все, кроме, разве, мамы…
— Нет, Слава, я тоже боюсь, — перебила сына Валентина Андреевна, — боюсь, может быть, больше, чем вы все. Но я верю в человеческий разум…
Маша поддержала ее:
— Люди не собираются себя хоронить. Люди живут. И будут жить!
Это прозвучало почти наивно, но ударение, с которым она произнесла слова «живут» и «будут жить», придавало им значительность. Славик ответил ей улыбкой, как бы сдаваясь.
Возможно, что спор все-таки еще продолжился бы. Но вышел Шикович.
Славик приподнялся из-за стола, отсалютовал:
— Приветствую тебя, старик!
Отец не ответил. Валентина Андреевна испугалась: как бы муж не раскричался. После всего, что сын пережил… Но, очевидно, присутствие Маши удержало Шиковича. Он спросил с сарказмом:
— Ну как, герой… нашего времени?
Славик сунул руки в карманы узеньких брючек, бодро обошел стол, приблизился к отцу, как бы демонстрируя, что он ничего не боится и что вообще с отцом у него отношения именно такие — панибратские.
— Ты знаешь, творец, чертовски интересно. Для тебя особенно. Если б ты увидел, какие там типы, помер бы со смеху. А потом попросил бы туда творческую командировку.
Засмеялась Ира. Улыбнулась Валентина Андреевна. Шикович сказал, смягчаясь:
— Болтун несчастный, — и, обращаясь к жене: — И в кого он, такой черт, удался?
— В тебя, отец, — ответил Славик. — Когда у меня будет такая лысина и такой животик, я буду вылитый Шикович-старший.
— Если из тебя выбьют дурь.
— Выбьют! Если не выбьют дух. Не превратят в космическую пыль.
Шикович нахмурился:
— Не пори чушь. Политик липовый! Маша подумала: как бы она говорила со своим отцом? Ей стало грустно, и она незаметно отошла за дубы, спустилась к ручью… Через минуту Славик окликнул ее:
— Маша!
Читать онлайн электронную книгу Сердце на ладони — 19 бесплатно и без регистрации!
А на следующий день ей позвонил Тарас. В больницу. Она только что кончила с хирургом Лопатиной операцию. Дежурная по отделению сестра позвала ее к телефону, с таинственным видом сообщив:
— Третий раз звонит.
Маша подумала, что это Славик, и пошла, недовольная, сердитая, собираясь хорошенько Ардбпать его.
И вдруг совсем другой голос, невнятный от волнения:
— Маша? Маша! Я прошу меня извинить. Может быть, оторвал вас от работы? Простите. Это Тарас… Маша… Помните? Ну, Гончаров.
Она сдержанно поздоровалась:
— Здравствуйте, Тарас.
Он даже засмеялся от радости, что она помнит его.
— Здравствуйте, здравствуйте… Маша! Вы простите, — и вдруг выпалил на одном дыхании: — Я приглашаю вас на концерт Государственной капеллы в клуб Ленина. Сегодня в во-еемь.
Она онемела от неожиданности. Вспомнила, что обещала Славику встретиться с ним. Она вовсе не была такой ветреницей, чтоб водить за нос двоих сразу. Правда, за ней раньше не очень-то и ухаживали. «Этакая рыжуха!» А тут два таких парня! Кого же выбрать? Отказаться от встречи с Тарасом, да еще и от концерта, на который невозможно достать билет? Нет, нет, нет. Тарас занимал ее мысли больше, чем кто- нибудь другой. Славику можно позвонить. Нет, не надо и звонить. Пускай побродит по парку. Он слишком самоуверен. Пусть не воображает. Ей стало смешно, когда она представила, как Славик будет ее искать.
Ответила весело, громко. ……….
— Спасибо, Тарас. Я с удовольствием пойду с вами. Где мы встретимся?
— Где хотите.
— На пешеходном мосту. В половине восьмого. Ладно?
Она положила трубку и веселыми глазами оглядела своих коллег — молодого врача и двух сестер.
— Кто это Тарас? — спросила одна из них.
— Сын Яроша.
— Антона Кузьмича? О-о!
— Ничего себе!
Маша засмеялась. Она, наверно, смеялась бы еще больше, если б знала, что произошло на заводе.
Славик явился на работу такой счастливый, будто за ночь освоил все тайны сборки и занял место бригадира или даже начальника цеха. До гудка угощал ребят «Казбеком».
— Ого! Не получил ли ты наследства? — пошутил Костя.
Славик между прочим бросил Тарасу:
— Тебе привет,
— От кого?
— Отгадай.
— Что мне гадать!
— От Маши,
— От той?
— От той.
— Где ты ее видел?
— Встретил на улице. Она спрашивала о тебе.
Он не соврал. Маша и в самом деле спрашивала у него о Тарасе.
Костя сразу же, как только Славик отошел, накинулся на своего бригадира:
— Ну что, не говорил я тебе? А ты—во, — он крепко и сердито постучал себя кулаком по лбу. — Я ж видел, что она глаз с тебя не спускала. До сих пор не встретиться! Голова с ушами! А еще в армии служил. Помрешь ты холостяком.
Тарас не обижался и не возражал. Он думал о Маше. Ему очень хотелось увидеться с ней. Но как это сделать?
— Знаешь что, — предложил между тем Костя. — Я отдаю тебе свой билет на сегодняшний концерт. Пригласи ее.
— Как?
— В двадцатом веке существует телефон, маэстро. Если ты боишься, я позвоню от твоего имени.
Редко случалось, чтоб Тарас отрывался от Ярош и Шикович поздоровались с Кушнером, сели друг против друга в кресла. Гукан, переждав, посмотрел на большие часы, стоявшие в углу, словно давая понять, что на длинные разговоры у него времени нет. Спросил полушутя:
— Какие заботы свели вместе медицину и литературу?
Ярош сказал прямо, без предисловий:
— Семен Парфенович, надо помочь одному человеку.
— Надо — поможем. Если ходатайствуют два депутата…
— Женщине, — сказал Шикович, глядя председателю в глаза.
Гукан все время с самого их прихода чувствовал, что Шикович не сводит с него глаз, и этот пристальный взгляд — «чего он уставился?» — нервировал его.
— Тем более необходимо помочь.
— Нужна небольшая, однокомнатная, но отдельная квартира.
Гукан тихо свистнул.
— Товарищи дорогие, депутаты мои, вы не в курсе наших квартирных дел.
— Женщина в больнице. После тяжелой операции…
— На сердце, — подсказал Шикович, разглядывая на этот раз руки Гукана, в которых тот вертел толстый зеленый карандаш.
— Еще одна операция на сердце? — заинтересовавшись, спросил Кушнер. — Что у нее, никого нет родных?
— Нет.
— А где она жила до операции?
— Снимала угол. На окраине. А теперь ей необходимо медицинское наблюдение.
— Конечно — согласился Кушнер и покачал головой — Случай тяжелый. Надо нам подумать, Семён Парфенович.
Гукан придвинул к себе большой настольный календарь, нацелился в него карандашом.
— Как её фамилия?
— Савич Софья Степановна, — быстро проговорил Шикович, в упор глядя на предсе-
дателя. Карандаш дрогнул. Набрякло узкое лицо, и тут же опало — щеки отвисли. Отхлынула кровь от глубоких залысин. Гукан слишком долго не поднимал глаз. А потом опомнился: что-то вроде печальной усмешки искривило его губы.
— Это не того Савича?
— Того, — жестко ответил Кирилл.
— Она прописана у нас в городе? — голос Гукана звучал бесстрастно.
— Четыре года живет. И работает.
Гукан поднялся, выпрямился во весь рост, будто взобрался на пьедестал, засунул руки глубоко в карманы брюк, Сказал официально:
— Что ж… Посмотрим. Может быть, поставим на очередь.
— Не будь бюрократом! — почти угрожающе сказал Шикович.
Гукана оскорбили не столько слова, сколько тон: как «писака этот» разговаривает с ним!
— Дней через десять Савич можно выписать, — спокойно произнес Ярош и наступил другу на ногу, чтоб тот держал себя в руках.
— Через десять дней, Антон Кузьмич, и речи быть не может. — Гукан обращался теперь только к хирургу. — Что вы! Да еще отдельная… И квартир таких нет — на одного человека. Существуют государственные нормы.
— Тогда она займет свой дом. Судебного решения о конфискации имущества нет. Дом принадлежит ей, — сказал Шикович, глядя на этот раз не на Гукана, а на Яроша.
— Ясли? — на миг остолбенел председатель, а потом широко взмахнул руками, точно журавль на взлете крыльями, и закричал, казалось, даже обрадованно: — Чудесно! Чудесно! — И Кушнеру: — Ты слышал? Выбросим на улицу детей! Сотню детей! И отдадим дом, в котором, кстати, почти ничего не осталось от прежнего, он перестроен и надстроен нами с тобой. Отдадим этот дом — кому? Дочери…
— Вина Савича не доказана, — со злостью перебил его Кирилл.
Гукан вышел из-за стола и остановился перед Шиковичем.
— Нет, товарищ Шикович, доказана! Очень даже доказана! Всеми органами. И не думайте, что если вы нашли какую-то знахарку и она наплела вам сказок, так вы уже совершили переворот в истории подполья. Вы наивный человек, Шикович. Для меня теперь ясно, ради чего написана ваша статья. Как только появилась эта особа…
— Про особу эту ты помолчи, — Кирилл хотел сказать: «Кто, как не ты, загнал ее в Сибирь?», но Ярош снова толкнул его ногой. Сейчас главная цель — квартира. Ярош дал себе слово любым способом вырвать для Зоей комнату, и ссориться с Туканом совсем не входило в его планы.
— Не претендует она на дом, — сказал он. — Зачем ей этот дом!
— А вот коммунист, работник редакции, претендует. — Гукан отступил от Шиковича, повернулся к своему заместителю. — Ради этого он готов выбросить детей… Кого хочешь… Только бы доказать свое…
«Ох, и демагог, собачий сын. Выдал бы я тебе», — думал Шикович, но под выразительным взглядом Яроша молчал.
— А почему, собственно, мы не можем дать квартиру этой женщине? — неожиданно для Гукана спросил Кушнер. Он не все понял в этом споре, но, человек честный, простой и принципиальный, почувствовал, что правда на стороне Яроща и Шиковича, что женщина эта имеет все права на квартиру.
— Ты можешь дать? — иронически полюбопытствовал Гукан. |
— Могу, — с доброй улыбкой отвечал Кушнер. — Ровно через неделю речники сдают дом на Элеваторной. Напишем гарантийное письмо, они дадут, а мы им возместим. Такой случай!
— Ну, знаешь, я не могу идти на подобные шахер-махеры. Есть партийный и общественный контроль.
— Какие же тут шахер-махеры? Вынесем на исполком. Попросим товарища Яроша доложить. А я тем временем договорюсь с речниками. Они ребята хорошие, поймут. — Спокойная рассудительность Кушнера как-то сразу утихомирила всех. Даже Гукана. Но тут, забывшись, Кушнер высунулся в открытое окно и сорвал зеленый колючий каштан. И тогда Семен Парфенович закричал визгливым голосом:
— Не рви каштанов! Ободрал все дерево!
Читать онлайн электронную книгу Сердце на ладони — 22 бесплатно и без регистрации!
Товарищи Маши по работе, наверное, очень удивились бы, если б узнали, что она, Маша Литвин, серьезная, рассудительная, способна на легкомысленные поступки. Но как иначе назвать то, что она попеременно встречалась то со Славиком, то с Тарасом?..
Тарас показался ей сначала скучноватым. Не очень разговорчивый, замкнутый, он не сразу открылся ей. Только после двух-трех свиданий она увидела, как много он знает — так много, что ей стало боязно. Он часто затрагивал серьезные темы и, оказалось, умел говорить интересно.
А в Славике, наоборот, ей нравились его несерьезность, легкость и беззаботность. И ирония.
Над всем он смеялся. Разойдется — не даст пощады никому: ни отцу, ни сестре, ни друзьям, ни даже себе. Правда, над одними, как, например, над Ходасом, он иронизирует зло, над другими — безобидно-снисходительно. Лишь мать, заметила Маша, он никогда не трогал. Может быть, поэтому Маша и прощала ему насмешки над всеми, даже над Ярошем.
С Тарасом было интересно, со Славиком весело.
При третьей или четвертой встрече Тарас отважился поцеловать ее, и она не протестовала, не оттолкнула, как Славика, с которым в конце концов поссорилась, когда он однажды полез целоваться. Рассердилась, ушла домой, не назначив встречи. Клала трубку, когда он назавтра, на третий, на четвертый день звонил в больницу.
Славик затосковал. Все ему надоело: пижонистые друзья, модные девчонки, липси, пластинки с мексиканскими песнями, «Поплавок». Ему хорошо было только с Машей. Вечерами он слонялся около ее дома в надежде встретить.
Однажды, когда уже стемнело, наконец увидел ее: она вышла из дому, свернула на соседнюю, такую же тихую, обсаженную липами улицу. Славик двигался следом. Машу ждал парень. Она поспешно подошла к нему, и они поцеловались. Словно молотки застучали у Славика в висках. Измена! Черная измена! Он сжал кулаки, готовый броситься на соперника. Но остолбенел, узнав голос Тараса. Это не было возмущение, даже удивлением нельзя было это назвать. Он не мог бы объяснить словами то, что испытал.
Опомнился, только когда заметил, что они идут прямо на него. Стало отчего-то очень страшно встретиться с ними, и он бросился прочь…
Всю ночь Славик блуждал по улицам. Под утро задремал на скамье в сквере. Оттуда явился на завод в своем модном вечернем костюме. Рабочие в проходной скептически оглядывали его. Тарас встретил в цеховой раздевалке, удивился:
— Ты где это был, что не успел переодеться?
— Где? — Славик уставился на него красными от бессонницы глазами. Тарас улыбался.
«Улыбаешься? Радуешься? Погоди же! Я тебе покажу радость!»
С холодной яростью искал он способ утолить свою жажду мести. Хотелось придумать что-нибудь такое, чтоб развалить бригаду, чтоб скомпрометировать Тараса и вообще наделать шуму на весь город. Но вместе с тем ему все-таки жалко было бросать завод. Это его удерживало от слишком решительных действий. Просто нахулиганить — посадят. Садиться ему больше не хотелось. И он снова лез под кран. Снова ссорился с Ниной. Запустил ключом в Костю, который попытался подтрунить над ним. Покрыл матом Галыгу, когда тот матюкнул его. Это наделало-таки шуму. Начальник смены сам всех ругал. Но чтоб его, да еще ученик!.. Побледнел, затопал ногами:
— Щенок! Молокосос! Выгоню! Сегодня же расчет.
Бригаде пришлось защищать его. Ребята должны были согласиться с Костей, что они мало занимаются Славиком. Приутих было — и вот опять!
Была как раз суббота, короткий рабочий день. Решили все вместе пойти в кино, потащить Славика с собой. Надо, чтобы он больше времени проводил с ними.
— Что ты думаешь делать сегодня? — спросил у него Костя.
Но он спутал им все карты:
— Поеду на дачу. Поброжу по лесу. Может быть, последние теплые дни, — и вдруг обратился к Тарасу: — Поедем вместе! — За день он так ничего и не придумал, а тут внезапно блеснула идея.
Костя мигал: соглашайся!
— Едем, — сказал Тарас,
— Будьте осторожны, мальчики, — ласково сказала Валентина Андреевна, когда они вышли с дачи, оба с ружьями за спиной. Мать радовало, что Славик подружился с Тарасом, с заводскими ребятами и, кажется, берется за ум.
Валентина Андреевна долго с нежностью смотрела им вслед.
Они вышли на луг. Был тихий, но уже по-сентябрьски бодрящий ранний вечер. Небо обложили низкие кучевые облака. Словно некая центробежная сила разогнала их в стороны, к горизонту: в зените ясно, а ниже лазурь закрыли доисторические косматые звери и паруса, как бы обессиленно повисшие после бури. Солнце заслонил огромный одногорбый верблюд. Но лучи пробились поверх горба и позолотили облако-крыло.
От луговых взгорков, выжженных солнцем до пепельного цвета, веяло осенней грустью. Глаз ласкала отава в лощинах, но и ее тон не напоминал о весне: ни одного цветочка — только темная, как зацветшая вода в болоте, зелень. На одном из пригорков стояла молодая осина, почти вся уже красная. Они прошли мимо. Тарас погладил осинку рукой и засмеялся — золотом своей листвы она напомнила ему Машу. Славик взглянул на осинку и все понял.
«Смеешься? Радуешься? Скоро ты у меня заплачешь», — он выплюнул окурок сигареты и зажег новую.
Они подошли к густой заросли высокого лозняка. За лозняком небольшая старица, на которой любят ночевать утки.
Вдруг Славик остановился, обернулся к Тарасу, который шел чуть отставая. Оскорбительно плюнул мимо него окурком. Снял с плеча ружье, поставил прикладом на песок. Глаза его гневно блеснули и потемнели.
— Один из нас сегодня должен умереть, — сказал он зло и серьезно. Тарас, хотя и почуял что-то недоброе, улыбнулся, как бы заинтересованный игрой.
— Условия: расходимся и сходимся в лозняке. Кто увидит первый… Случайный выстрел… Несчастный случай. Больше двух лет не дадут… не бойся!
Если б не блестели так глаза, не подергивались губы и пальцы лихорадочно не перебегали по граненым стволам двустволки, это можно было бы принять за очередную шутку Славика, пускай неуместную, детскую, но шутку.
Но сейчас Тарас разозлился:
— Для этой игры ты позвал бы Витю. И не ружья вам нужны — деревянные пистолеты. Аяь. перерос. Да и тебе пора…
— Ты гад! — закричал Славик, брызгая слюной. — Ты… Ты… Ты подлец! Я ненавижу тебя.
— За что?
— За что?! Она моя девушка. Я первый познакомился!.. Я первый!..
— Фью, — свистнул Тарас. — Погоди, ты о ком это?
— Идем, а то я тебя прикончу на м. дле! — выходил из себя Славик.
Тарас наконец все понял. Маша как-то рассказала ему, что она встречалась со Славиком. Не призналась только, что встречи эти продолжались и потом. Он не придал этому значения. Мало ли кто с кем раньше встречался! А оно вон как обернулось! Однако что это за метод решать такие вопросы? Скажи, пожалуйста, какой средневековый рыцарь!
— Дурак! Она что, твоя частная собственность? Ты откупил ее? Идиот! У нее своя голова на плечах. И не такая пустая, как твоя. Она сама может выбирать, с кем ей встречаться. Пошел ты… — Тарас выругался, повернулся и, поправив за спиной ружье, быстро зашагал назад.
В глубине души Славик, пожалуй, был рад такому исходу. Он даже подсознательно надеялся на него еще там, на заводе, когда в голову пришла сумасшедшая мысль о «ковбойской дуэли»: он знал, что Тарас стреляет лучше.
Тарас отказался, сдрейфил, удирает — это уже поч-ти его, Славика, победа. А победу надо закрепить. Тем более что злость не остыла, все еще кипела в нем.
— Стой! Буду стрелять! — Славик вскинул двустволку и выпалил вверх.
Тарас вздрогнул. Он шел с незаряженным ружьем, а этот тип, выходит, зарядил еще дома. «От такого шалого всего можно ждать».
Он повернулся:
— Стреляй!
Славик с поднятым ружьем двинулся к нему.
— Кто в тебя будет стрелять! Дрожишь? Побелел?
Действительно, Тарас побледнел и дрожал. Он был из тех людей, кого почти невозможно заставить потерять над собой власть. Но пусть остережется тот, кто доведет его до такого состояния! Славику, очевидно, казалось, что он и впрямь втоптал своего соперника в грязь — напугал, унизил, уничтожил. Что ему еще добавить? И он со всего размаха дал Тарасу кулаком в челюсть. Тот чуть покачнулся, сделал шаг в сторону, шире расставил йоги. На лице застыла кривая улыбка.
— Разве так бьют?…
Кажется, и не замахнулся вовсе, а Славик отлетел, как мяч, хлопнулся на колючую сухую траву. Ружье вывалилось из рук.
Вскочил и петухом налетел на Тараса. Тот снова будто бы и несильным Ударом опытного боксера отбросил его еще дальше. Славик завыл, пополз к ружью. Тарас поднял Славика, увидел, как заплывает подбитый глаз, спросил:
Хватит или еще?
Cлавик до крови прокусил ему руку. Тарас отблагодарил его двумя легкими пощечинами и толкнул в лозняк. Схватил его ружье и ушел. Славик сидел в кустах, закрыв ладонью подбитый глаз, и тихо скулил от злобы, обиды и боли.
Валентина Андреевна ужаснулась, увидев Тараса с двумя ружьями. — А Славик?
— Лежит там,
— Как лежит?
— Я набил ему морду. Не умеет обращаться с ружьем.
— Что у вас случилось, Тарас?
— Ничего. Он расскажет, — уклонился от ответа Тарас, передавая Валентине Андреевне ружье.
Но разговор услышала Наташа. Вскочила в комнату, сообщила родителям с восторгом:
— Тарас набил Славику морду.
— Что ты плетешь?! — возмутилась Галина Адамовна.
Девочка встретила брата на пороге, повисла на шее.
— Тарасок-голубок, расскажи, как ты учил его стрелять?
— Кого?
— Кого? Славика!
— Боже мой! — всплеснула руками Галина Адамовна. — Да у тебя распухла щека. Что случилось?
Встал с качалки Антон Кузьмич, подошел, повернул сына к окну, тихо свистнул — удивился.
— Ничего, силенка есть. Больно? В понедельник сделаем снимок, как бы трещины не было.
Отец ни о чем не расспрашивал, как всегда. Он ждал, надеялся, что сын расскажет сам., И Тарас действительно предложил:
— Пойдем, папа, пройдемся.
— А, секретики! — закричала возмущенная Наташка. — Ну и уходите! Ну и гуляйте! За-знаваки вы. У меня тоже есть секрет, в сто раз интереснее, чем ваш, и никогда вам не расскажу. — Она чуть не плакала от досады..
…Ярош несколько раз присвистнул, один раз засмеялся. Больше всего его удивила Маша, Вот так тихоня!
Потом они, помолчали. Зашло солнце. По-осеннему быстро сгустился мрак. Под соснами стало почти темно.
Антона Кузьмича тронуло доверие сына,
— Ты любишь ее?
— Она мне нравится…
— Она долго с ним встречалась?
— Не знаю. Она сказала, что встречалась, а много ли раз, я не спрашивал.
— Ему она тоже рассказала? — Вряд ли.
— Ты сильно побил его?
— Нет. Нормально.
— Знаю я твое «нормально»! Нельзя было без мордобоя?
— Я не толстовец. Он ударил первый.
— Надо рассказать Валентине Андреевне.
— Зачем?
— Мне же ты рассказал.
Валентина Андреевна данно уже волновалась, что Славик не идет. Мать есть мать. Она вдруг представила сына: маленький, беспомощный, избитый до полусмерти взрослым и сильным парнем. В ней зашевелилось недоброе чувство к Тарасу, хотя ее трезвый ум говорил, что разумнее, чем поступил Тарас, сделать было нельзя.
Они втроем искали Славика. Мать звала его. Откликалось эхо.
Низины затягивал туман. Холодело, Тревога матери росла. Ярош успокаивал ее:
— Уверен, Валя, что он драпанул в город. Ему стыдно показаться на глаза. Давайте поедем, и он окажется дома.
Она попросила:
— Антон, не рассказывай Кириллу. Боюсь, он не поймет.
Нелепо, что писатель, которому положено понимать все движения человеческой души, вдруг не поймет собственного сына.
Шикович сидел у себя, читал новый роман своего столичного друга.
Ярош сказал, что забыл сделать важное назначение тяжелому послеоперационному больному,
— Что ты забыл — это, верно, врешь, ты никогда ничего не забываешь. Вот здесь, — Кирилл хлопнул рукой по журналу, — один умный герой говорит: лучшему другу не доверяй двух вещей — машины и жены.
— Не слишком умен твой герой.
— А я тебе очень часто доверяю и машину и жену.
— Валя поедет со мной, между прочим.
— А она что забыла?
— Не бойся, едет и Галина. Пускай прокатятся.
— Жмите на все педали. Хоть мешать не будете.
Валентина Андреевна успокоилась только возле дома, когда увидела, что окна квартиры освещены.
У нее был свой ключ. Она неслышно вошла. Заглянула сквозь застекленную дверь в комнату, Славик лежал на диване без рубашки, мокрое полотенце прикрывало левый глаз и щеку. На полу стояла раскупоренная бутылка дорогого коньяка. Выл включен приемник. Далекая певица приятным меццо-сопрано на чужом языке пела грустную песню.
Славик создавал себе настроение. Ему хотелось вызвать отчаяние, душевную депрессию, хотелось ненавидеть весь мир. Но настроение не приходило. Была, правда, злость, оставалась боль. Однако где-то в глубине шевелилась мысль, что все кончилось для него не так уж плохо. Все же рядом со злобой жило уважение к Тарасу. Вместе с тем хотелось убедить себя, что он поставил его в более неловкое положение, чем то, в каком оказался сам. «Пусть попробует объяснить мой невыход на работу».
Но тут же снова закипала злость. и на Тараса и на Машу. Опять напряженно начинал работать разгоряченный мозг: как им отомстить? Потом подумалось, что поступок его наивен — больше всего он боялся наивности и сентиментальности, — и сердце стало больно покалывать от стыда. Это было, пожалуй, самое мучительное чувство.
Он заглушал его глотками коньяка.
Не раскрывая глаз, протянул руку за бутылкой… И вдруг почувствовал, что кто-то забрал бутылку из-под его руки. Он вскочил.
Возле дивана стояла мать.
— Мама?! — и опять упал на подушку. Валентина Андреевна поставила бутылку на стол. Придвинула стул, села рядом, как возле больного. Посмотрела в глаза. Молча приподняла полотенце, оглядела синяк.
— Не смотри так, мама, — попросил Славик.
— Боже мой! Какой ты маленький еще и глупый. Когда ты у меня поумнеешь?
Юный забияка, он не так еще давно кричал в ответ на упреки матери: «А чего они лезут?» Теперь он крикнул почти так же:
— А почему они не дают мне жить?
— Кто тебе не дает жить?
— Все!
— Кто все? Тебе желают только добра,
— И бьют по морде?
— А ты хотел, чтоб стреляли? Дурак! Скажи спасибо, — она сердито встала и вышла на кухню, захватив коньяк.
Славик понял, что мать все знает. Тарас рассказал. Это его страшно поразило: выходит, Тарас мог вот так прямо рассказать обо всем. Может быть, даже смеялся? Смеялись все: Ярош, отец, мать, Наташка?.. Дуэль показалась теперь до дикости нелепой. Стыд обжег жарким пламенем. Славик закрыл лицо мокрым полотенцем,