В прошедшую субботу в Саратове выступила группа «Последние танки в Париже». Перед концертом SMOG выяснил у Лёхи Никонова, за что он не любит Фрейда, почему верит в приметы и зачем поэту нужно быть инфантильным.
— Что случилось с вашим вэном в дороге?
— Попали в жесткую аварию ночью, все чуть не разбились. Техник в больнице лежит, перелом челюсти, с остальными обошлось. Не знаю, как мы сейчас поедем, на самолете, наверное, полетим в Москву. Дело не в вэне, а в человеке, который его вел.
— Ты первый раз в Саратове?
— Да.
— Он не напоминает тебе Выборг?
— Нисколько. Выборг в десять раз меньше, тем более наш город европейский, а Саратов – чистая Россия. И это совсем разные вещи, к тому же наш город ворованный.
— Какой материал тебе больше всего нравится исполнять на концертах в туре?
— Мне больше нравится играть мои лирические песни, а не социальные.
— С чем это связано?
— Какое-то время они мне казались чересчур сентиментальными, сейчас я пою их иначе, я стал другой за это время. И я вспоминаю того парня, который их сочинял. Он нормальный был пацан.
— Ты еще чувствуешь связь со своими старыми песнями?
— Конечно, у меня жизнь меряется песнями и стихами, как я могу не чувствовать связи? Это экзистенциальная единица измерения, это что-то новенькое, Бодрийяр бы припух.
— Мне кажется, что твои песни, даже если они сыграны в мажоре, все равно несут в себе какой-то отпечаток драмы.
— Конкретно в моем случае да. Но начинали мы с мажора, тогда у меня был более оптимистический взгляд на вещи, иллюзорный, наверное.
— Борис Рыжий считал, что у поэта не может быть другой трагедии, кроме того, что он пишет в рифму. Этот тезис к тебе применим?
— Многие французские поэты не писали в рифму, вообще там рифма не так важна, как в российской поэзии. Я не соглашусь с Рыжим, хотя он великий поэт. Я полагаю, что этот тезис следует из его собственной биографии, из его собственного поэтического языка и его собственного поэтического дискурса. В его частном случае он прав, но поэт – это всегда частный случай. Для меня это высказывание не работает, у меня другое.
— Какое?
— Борис Рыжий – поэт уровня Бродского, ты меня равняешь совсем уже с грандиозными фигурами. Это как луна и солнце. Солнце больше, чем луна, луна тоже красивая, но солнце важнее и больше. Все другое, я другой поэт, я же не Борис Рыжий.
— И тебе не хватает трагедии в жизни и искусстве?
— Этого я не могу знать, может быть, ты прав. Я об этом просто не думал. Вся жизнь состоит из таких вещей, по крайней мере, моя. Ты же не можешь постоянно ловить кайф или находиться в дипе. Всегда будет по-разному. И в творчестве так же, потому что творчество – одна из самых адекватных сторон жизни. Никого отношения к восприятию это, конечно же, не имеет, как наивно думали модернисты и постмодернисты до сих пор. В этом они похожи, хоть и ненавидят друг друга.
— Недавно Роскомнадзор заблокировал страницу с песней Психеи «Убей мента», группу «Кровосток» вообще запретили. Как ты думаешь, подобная история может случиться с «ПТВП»?
— В нашей стране может случиться все что угодно и с кем угодно. Естественно, а какого ответа ты ожидаешь? У нас же свободная демократическая страна, триколор и нацменьшинства. У нас сейчас все лучше, чем когда бы то ни было, мы счастливейшие люди!
— Альбом ремиксов «Ситуация» появился не случайно?
— «Ситуация» вышел, во-первых, конечно, именно из-за этой поганой войны. Кстати, на фотографии с нашим разбитым автобусом виден постер c обложкой альбома «Ситуация». И жизнь так играет всегда, все эти «грязные 17 лет». Когда мне говорят, что я дурак, потому что верю в приметы и какие-то знаки, я даже не спорю, потому что только идиот будет это считать порожняком и совпадением. Не может быть совпадений 2084 раз. Я говорю не о детерминизме в жизни, а о мифологической архаичности, потому что в мифологической архаичности архетипы совпадают. Как в жизни заурядного человека, так и в жизни творческого человека, просто в жизни творческого человека это более заметно. И он может это выразить, а человек обыденный это выразить не может. Вот и вся разница между поэтом и простым человеком, нормальным человеком, скажем так. Или художником и нормальным человеком, или музыкантом и нормальным человеком. Тут вопрос именно в психологической болезни скорее, но к фрейдизму это не имеет никакого отношения.
— У тебя есть собственная концепция человека?
— Нет никаких концепций, мне просто смешно, что мелет Фрейд. Мне одна поклонница Юнга, Фрейда и Грофа выразила мнение, что Фрейд полное ничтожество, но он толкнул волну по изучению бессознания. Знаешь, на что похож фрейдизм? Это как если бы дикарь с каменным топором пришел вырубать Ватикан. То есть когда фрейдисты пытаются разобраться в поведении человека, они уподобляются этому. Это действительно смешно. Я не говорю о пенисе или танатосе, я говорю о том, что жизнь сложнее человеческих определений по самой сути вещей. Нужно быть дебилом, чтобы отрицать это.
— Если ты прочитаешь «Ecce Homo» Ницше, то там говорится [о простом]: что я ел, где я жил. И это правильно. Потому что другая философия – это спекуляция на человеческих предрассудках, ничего больше. А поэзия, творчество – это прорыв, куда я зайти не могу, и никто не может. Я говорю пафосные вещи, ты меня прости, но это действительно так. Естественно, есть моя реальная жизнь, в которой я полное говно, но как поэт я в сто раз лучше, чем человек.
— Ты отмечал, что Слуцкий писал кровью, а ты?
— К сожалению, не уверен в этом. Слуцкий – поэт, до которого мне еще тянуться.
Насколько мне известно, ты противник концептуализма в искусстве, но разве нельзя назвать «ПТВП» концептуальным проектом панк-рок группы?
— Ты так говоришь, как будто мы осознаем то, что делаем. Мы встретились с Егором (Егор Недвига, бас-гитарист группы ПТВП — прим. авт.) в 98-м году на площадке какого-то фестиваля, он играл в другой группе, а у нас не было басиста. И я ему говорю: «Давай играй у нас», а он мне ответил: «Чего, может, тебе по щам надавать?». Я говорю: «Нет, поиграй, пожалуйста». И он поиграл. Разговор был такой, а не такой, что я подошел к нему и сказал: «Слушай, чувак, у меня есть замес на 17 лет по поводу концептуального искусства, не готов ли ты в нем участвовать? У нас сначала будет «Девственность», потом «Гексаген», потом мы перейдем на «Зеркало» в психоделию, потом в электронику, ты готов к моему бизнес-плану?». И он отвечает: «Да, конечно», берет гитару и играет. Это и есть детерминизм в искусстве. Когда нас в школе учили, что сначала был романтизм, а потом пришел реализм, это все чушь собачья. Сравни все наши альбомы, они же действительно разные, но это не значит, что мы отрицаем какой-то стиль, нашу индивидуальность, мы пытаемся развиваться.
— Публика важна?
— Без публики нет ничего в рок-н-ролле, без публики могут существовать книги и поэзия, но рок-н-ролл без публики – это тщеславие. И дело не в количестве. Три человека или три тысячи, но это публика, и презирать ее значит презирать самого себя. Даже когда она бухая в жопу валяется. Потому что в частной жизни я ее буду презирать, но не во время концерта. Публика – это часть группы, если концерт удается – это все единое пространство. Поэт с греческого переводится как делатель, песенник, бизнесмен, то есть ты делаешь ситуацию, говоря языком Бодрийяра, а не ловишь волну, как наш великий президент, который так ее и не словил.
Каждый концерт – для меня это очень тяжело, но чтения – особенно. С пацанами, когда я играю, мне проще намного, а когда я выскакиваю один и начинаю стихи орать – это непросто и нелепо.
— На твоих лекциях о поэзии ты выступаешь в роли поэта Лёхи Никонова или от имени просвещения?
— Да, я не «Гугл». Это попытка объяснить современной публике посредством моего поэтического взгляда крутость величайших русских поэтов. Потому что то, что происходит в нашей образовательной системе, – это катастрофа. И дело не в том, что я хочу это исправить, я скорее это делаю из эгоистических чувств, нежели из просветительских или гуманистических. Я не учитель и не пропагандист. Я поэт. Поэзия – по ту сторону добра и зла. В поэзии нет скидки, есть только текст и только с ним ты имеешь дело. Неважно, что Мопассан болел сифилисом, а Ницше сошел с ума от неизвестной наркоты, главное – это текст, и в этом величие поэзии. Если текст не поэтический, все идет на хуй, вместе с жизнью этого человека. Это рискованное предприятие, и насколько я знаю, очень мало кто в нем выиграл. Но поэт всегда увидит поэта.
— Кстати, почему ты перестал читать художественную литературу после Селина?
— Почему, я сейчас читаю в дороге последний роман Набокова «Смотри на арлекинов!». Я просто намного меньше стал читать, более выборочно. Я прочитал «Красное и черное», круче этой книжки только «Анна Каренина». Все время есть открытия, и в этом величие литературы.
— Тебе 42 года — как ты относишься к возрасту?
— Я инфантилен, но меньше, чем раньше. С одной стороны, мне это помогает, с другой – мешает. Но поэт должен быть инфантильным, иначе он перестанет быть поэтом. Понимаешь, вначале это всегда притворство, первые пять минут на сцене – это притворство. И когда оно кончается, ты чувствуешь что это жизнь, здесь нет никакого наеба – это и есть кайф, рок. В стихах такое тоже бывает, но реже, и для меня публичные чтения и концерты – это попытка избежать этого притворства.